Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Печора! В эти места мы собирались в начале лета на пейзажи. Собиралась группа, в ней и Варюха. Собирался ехать нами всеми любимый художник и педагог Сергей Михайлович Ивашев-Мусатов – чудесный педагог, зажигающий сердца, наполняющий силой творчества, окрыляющий души мощной силой духа как человеческого, так и творческого. Собирались ехать, чтобы творить первозданную красоту этих мест. Я мечтал, я грезил, я с нетерпеньем ждал того часа.

И я стою на ее берегу, замерзший, обессиленный ЗК – зэк. «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит». Вот она – моя судьба! Кто бы думал? Ноги как култышки, руки – их словно и нет. Пляшешь, дуешь, топчешься. Наконец!

Вышло начальство в валенках, в овчинных полушубках, розовые, сытые. На носилках уносят в зону павших в бою. Их много! Остальным команда: «Кругом, шагом марш к вагону». Это смерть! Белая смерть! Я не дойду, нет сил, нет ног. Но есть второе дыхание! Надо, надо, надо. Я не помню, не знаю, откуда оно пришло, кто дал силы! Дошли все обмороженные, еле живые, но дошли.

Вагон! Милый желанный вагон. Теплый вагон. Тюрьма, клетка стала желанной, необходимой для спасения жизни.

В зоне, на берегу, этап не приняли: слишком большие сроки, в зоне побоялись. Взяли только обмороженных и не могущих идти – как гуманно, как демократично! Остальных – на Воркуту!

Ехали, ехали и въехали в кромешную ночь, круглосуточную, многомесячную. Плывут по темному небу, как огромные удавы, спазматически сами себя проглатывающие, светящиеся бледным свечением фосфора сияния, возникающие и пропадающие, внезапно рождающиеся и медленно умирающие. Они бродят по темному небу средь звезд и Млечного Пути, как страшные призраки неумолимой безысходности!

Воркутинская пересылка. Прожарка, вшей навалом – хоть греби. Баня – отрада «дней моих суровых».

– Эй, Борода! Давай, валяй в прожарку, принимай шмотки!

Валяю, принимаю, куда-то сую. Этап вымылся.

– Эй, Борода! Валяй мыться!

Валяю, раздеваюсь.

– Эй, Борода! Валяй сюда, давай, давай.

Не пойму, что давать и что валять.

– Бороду давай!

– А! Бороду?.. Валяй ее.

Борода на полу, а на табуретке – мальчишка. Вошел в баню, а там конвой моется. Я их за месяц пути всех знаю по имени и обращаюсь с ними по-свойски.

– Откуда ты нас знаешь, пацан?

– Как откуда? Вы ж меня везли!

– Да не бреши, в нашем этапе пацанов не было.

– А отец с бородой был?

– Да, но то отец, а ты тут при чем?

– Да я и есть отец.

– Не бреши!

Я пошел в предбанник, поднял скорбно лежавшую на полу свою бороду и, войдя, приставил ее к месту.

– Теперь узнаешь?

– Тепереча точно – отец!

Пересылка! Это рынок, на котором торгуют рабами! Рынок рабочей скотины в образе и плоти человеческой. Рынок, на котором купцы осматривают человека, как скотину, для торга и покупки, если подойдет и хорош будет в работе. Как лошадь определяют по зубам, поросенка – по щетине, так человека – по заднице. Купцы обходят предлагаемый товар, выставленный в полной своей наготе, и щупают его за задницу, ибо «отец родной» сказал: «Кадры решают всё!» Тяжелый физический труд – трюм, шахта до износа, до Карских Ворот[121], до просвечивающего таза через тонкую кожицу. Ни вара, ни товара.

Юркие пройдошливые купцы заранее знали, какой везут товар, и чем важней купец, чем больше может дать на лапу торгующих, тем и товар приобретал с наикраснейшими задницами. Отсюда перевыполнение плана шахтой, уголек родине-матушке, переходящие знамена ВЦСПС, МУП Совета Министров, ордена и «миллионы, миллионы алых роз».

Я недолго думая кинул козырную. Глазное дно – бездонное милосердие Божие, излитое на меня от чрева матери.

– Так… На пальчик, на ушко, на кончик носа… так… так… еще кверху… вниз… хорошо. Смотрите сюда. Какую строчку видите?

– Никакой!

– А так?

– Нет, не вижу.

Сует мне два пальца на пятьдесят сантиметров от носа.

– А так?

– В тумане.

Вот тут бы и спросить меня: «Скажите, а когда вас сажали, вам смотрели глазное дно?» Я бы ответил: «Нет». А мне бы на это: «Их за это судить надо!» Одно дело – армия, другое – ГБ: не спросили, а что-то пометили в деле! Сейчас надо очень осторожно ходить, не шибко, а тихо и медленно, на полуощупь, со слегка протянутой рукой.

Трудно это, когда хорошо видишь, но необходимо, на пересылке глаз много и средь них есть дурные.

Муромский театр, и «Моя жизнь в искусстве» Станиславского, и его призыв к правде на сцене ковали меня на ответственную роль слепого, а в нужные моменты – и хорошо зрячего, без промаха попадающего в едва видимую вену тонкой иглой. Впереди были шесть лет моей жизни в этой роли. Купцам подобные артисты на дух не нужны – их ждала другая участь.