Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

Все вновь прибывшие этапы как на центральную пересылку, так и через нее по многочисленным зонам проходят так называемые «комиссовки», цель которых – сортировка «рабочей скотины» по категории ее пригодности для разных работ. Воркутлаг – это угольные шахты, там все подчинено одной цели – уголь во что бы то ни стало. Шахты перемалывают в своей утробе рабочий скот, выбрасывая его на поверхность или инвалидами, или скелетами, обтянутыми кожей. Такие скелеты направляются в спецбараки, называемые УДП (усиленное дополнительное питание) и ОП (оздоровительное питание). В этих бараках на скелеты усиленно наращивают мышцы, откармливая их кашей и вливанием глюкозы.

Вся комиссовка в лагерях сводится к определению группы трудоспособности. Медсанчасть не интересует объективное состояние здоровья заключенного. Все внимание сосредоточено на ягодице. По этому главному «органу» и определяется группа, а их три: ТФТ (тяжелый физический труд), СФТ (средний физический труд) и ЛФТ (легкий физический труд). В соответствии с этим клеймом, весьма условным и непостоянным, УРС (учет и распределение рабочей силы) сортирует и тасует кого куда. Вот основной принцип сортировки. Чтобы добиться, в особенности на пересылке, тщательного осмотра в санчасти не задницы, а глазного дна, мне пришлось применить некие знание и опыт, приобретенные в Лефортовской тюрьме.

Реактивный психоз, переходящий в истерию, и применение его в лагере – вещь опасная, и я в этом убедился. Добившись с его применением обследования глазного дна, я получил на своем формуляре некий тайный знак, по которому спустя время отправился этапом на один из самых страшных и прогремевших на весь мир ИЗВЕСТКОВЫЙ КАРЬЕР! Штрафная из штрафных! Идя по жизни вообще, а в особенности в лагере, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Для меня «известковая» оказалась важнейшим этапом моей лагерной судьбы и решающей мою участь.

Какая-то злая рука, поставившая тайный знак, по которому я сюда попал, намеревалась меня проучить за дерзость, мною допущенную, а на деле все обернулось иначе. «Человек предполагает, Бог располагает!»

Наш этап прибыл к вахте. Необъятная снежная тундра, над ней зловещие всполохи призрачных мертвенно-бледных свечений. Мороз свыше сорока. Вышки, проволока заиндевевшая, колючая, в два ряда, прожектора с направленным лучом от вышки до вышки. Лай овчарок, автоматчики в тулупах и валенках и трясущийся, подпрыгивающий на месте, бьющий себя руками, полураздетый этап. Принимать не торопятся, ведь это не люди, а скот, обреченный на верную гибель: какая разница где, когда и как. Наконец соизволили. Смертельная пляска застыла.

Широко расставив ноги, сытый, теплый, в белом овчинном тулупе, с красной рожей, капитан крикнул:

– Медработники есть? Шаг вперед!

Я шагнул.

– Кто?..

– Фельдшер!

Пуля, вложенная Копелевым в мои мозги на бутырских нарах, выстрелила! Курок был на взводе, стоило нажать, что я и сделал, не задумываясь, не медля, ледяными култышками шаг вперед! Шаг, спасший жизнь, шаг решающий, незамедлительный.

– В санчасть, – услышал я.

По формулярам этап был принят, впущен в зону и загнан в пустой барак. От самой вахты до барака его сопровождали странные люди с железными, толщиной в два пальца, пиками. Войдя в барак, «пиконосцы» начали учинять грабеж шмоток, кидая сменку или отбирая так. Подойдя ко мне, видя, что с меня взять нечего, один из них, опершись на пику, спросил:

– Откуда, парень?

Его лицо, его голос, а главное, характерное непроизношение буквы «Р» напомнило мне Муром, Лакину улицу и Аркашку Дырыша. Я ответил:

– Из Москвы, а впрочем, из Мурома.

– Из Мурома? Гляди, земляк! А как зовут!

– Лехой!

– Лехой? – протянул он, что-то вспоминая. – А меня Аркашкой!

– Дырыш?

– Дырыш! Леха Арцыбушев?

– Да!

– Это мой друг детства, – обратился он к таким же с пиками, рядом с ним стоящими. – Кто его хоть пальцем тронет, того с ходу убью!

Он отвел меня в сторону, к окну, и спросил:

– У тебя что-нибудь эти сявкиотняли?

– Отнимать-то нечего, сам видишь. А ты давно тут?

– Всю дорогу тут. А как ты-то сюда попал, в эту малину?

– 58–10, Аркашка.

– Значит, не уголовщина? А я, сам понимаешь, за мокрые дела был в блатных, сейчас – сука[122], все, кто с пиками, суки. Блатных тут навалом, но власть наша – сучья. Не бойсь, тебя пальцем здесь никто не тронет.

Я рассказал ему, что я – фельдшер и что на вахте капитан сказал мне идти в санчасть.

– Пойдем, я тебя отведу, там на всю зону только один Яшка-лепила, ему во как нужны лепилы[123]. Пошли познакомлю, он свой.

Вошли в барак. Аркашка бесцеремонно распахнул дверь с надписью «Амбулатория», предварительно орудуя пикой, распихал какое-то мрачное подобие человеческого образа, сжатое в коридоре в ожидании очереди на прием. Внезапно в распахнувшуюся дверь я увидел потрясающую картину: здоровый, мощный, в белом халате, по-видимому, сам Яшка, сплеча, с размаху стегал металлической линейкой по пояс обнаженного доходягу, покорно принимающего град ударов и только вздрагивающего всем телом и инстинктивно съеживающегося.