Милосердная дорога

Он сидит, расставив уши, щелкая
По полу восторженным хвостом,
В душу мне зрачок глядится шелковый
В ободке лучисто-золотом.

Знаю, знаю: в этом костенеющем,

В этом гиблом мире есть
То, что будет зваться много дней еще
Опустевшим словом «честь».

Добрый Сид, смиренный пес, поведай нам,

Где пропали честь и чистота?
Вот они — во взоре этом преданном,
В щёлканье вот этого хвоста…

Но туда, где сброд двуногий сходится,

Вход тебе плакатом воспрещен.
За твоими братьями охотится
По утрам разбойничий фургон.

А моя религия высокая

Для тебя и для таких, как ты,
Обрела лишь мелкое, жестокое.
Скаредное «иже и скоты»…

За века бессильного глумления

Чахлых человеческих обид
Именем веков прошу прощения
У тебя, мой светозарный Сид.

А когда темно и неприкаянно

Кончатся земные дни мои,
Заступись за своего хозяина
Перед ликом строгого Судьи.

И о том, чего не скажут ржавые,

Тленом прегражденные уста,
Пусть твоя свидетельствует правая,
Внятная, как небо, немота.

28 августа 1925, Ольгино

«Простор». Алма-Ата. 1993, № 5 (публ. В. Э. Молодякова).

МЕМУАРНАЯ ПРОЗА

БЛОК

Недели и только дни отделяют нас от 7 августа; память хранит подробности жизни и смерти поэта, а образ мирового Блока, теряя, одну за другою, черты случайного и временного, стремительно удаляется, как бы на наших глазах, в вечность. Вот уже на рубежах ее, в сонме великих теней, благословенная тень усопшего, и в хоре имен, звучащих как вечность, готово зазвучать новой и сладостной музыкой новое имя — Блок.

«Он между нами жил»… Точнее, он прошел перед нами. Прошел медлительно, царственно-неторопливо, и каждому из нас заглянул в глаза и каждому дал срок заглянуть в свою душу и въяве созерцать образ воплощенного Богом гения. В этом мире, страшном, по его словам, и прекрасном, принял он, покорный необходимости, судьбу человеческую; жил и умер как человек. Но печать величия нездешнего и нечеловеческого присуща была каждому слову ушедшего, каждому звуку его голоса, каждому его взору. Только безнадежно-низкие, те, кого Бог, в гневе своем, отметил душевною слепотою, проходили мимо него, не волнуемые его образом. Немногие, которых он, по великому снисхождению своему и покорный укладу земной жизни, называл друзьями, любили его безотчетно и беспредельно и собственную жизнь свою осознавали в меру проникновения его творчеством. Другие — их было много — те, кого сводили с ним на короткий срок и вновь разводили пути повседневного труда, смутно, но непререкаемо ощущали его, как явление исключительное, не подчиненное обычным формам, и считались с его высотою, порой непосильною, но всегда убедительною. Третьи, наиболее многочисленные, знавшие Блока только по стихам его, постигали величие поэта по величию его творчества. Блок— поэт и Блок-человек сливались воедино. И если в дальнейшем кому-либо из них выпадало счастье видеть и слышать Блока, то разочарование, столь обычное при встречах с служителями искусства, не имело места: все прекрасное, все величавое, все таинственно-влекущее, что было в стихах Блока,

было и в нем самом. И — трагедия каждого подлинного творца на земле — было в нем самом неизмеримо больше, чем то неизмеримо большое, что дал он в своем творчестве.