Милош и долгая тень войны

Карусель, или Брешь неправды

Смерть Джордано Бруно или повстанцев гетто — это не конец света и даже не пауза в его функционировании. Мир пребывает в чем-то вроде лимба, между смертью и привычной суетой: дела идут своим чередом, умирающим противопоставлена веселая или просто деловитая толпа. Поэт видит себя среди этой толпы, «язык наш уже им чужд», «язык их уже нам чужд» — говорит он, остающийся среди живых. Одиночество умирающих символизирует не только невозможность языкового общения, но и образ карусели. Жизнь течет дальше, мир продолжает вращаться.

Я вспомнил Кампо ди Фьори
В Варшаве, у карусели,
В погожий весенний вечер,
Под звуки польки лихой.
Залпы за стенами гетто
Глушила лихая полька,
И подлетали пары
В весеннюю теплую синь.

Образ карусели, кружащейся у стен охваченного восстанием гетто, не остался без ответа. Не раз можно было услышать, что никакой карусели не было, и хотя стихотворение было написано почти восемьдесят лет тому назад, ее существование отрицают до сих пор. Спор о карусели мог быть одной из причин, по которым Милош не лучшим образом относился к стихотворению «Campo di Fiori». (Другой причиной был декларативный, якобы оптимистический финал.) В своих высказываниях поэт дистанцировался от противопоставления карусели и смерти в гетто, от обобщения, которое из этого противопоставления следовало, а именно что население Варшавы относилось к восстанию в гетто равнодушно. В беседе с Горчинской Милош говорил, что он запомнил такой образ, но знает, что где-то в другом месте в Варшаве сцена могла выглядеть иначе. В коротком тексте «Карусель» поэт написал:

В Пасхальное воскресенье мы ехали с Янкой на Беляны в гости к Ежи Анджеевскому. На площади Красинских трамвай остановился, стоял довольно долго, и я видел вращающуюся цепочную карусель и взлетающие на ней пары. Я также слышал комментарии к тому, что происходило за стеной гетто, вроде: «О, упал». Так что я не выдумал эту сцену (SL, 64–66).

В том же тексте он жалуется и объясняет: «На меня много раз нападали как на автора вымысла, порочащего доброе имя варшавян. […] Однако я ничего не замышлял против веселящейся толпы» (SL, 64–66).

Хотя Милош неоднократно повторял свои заверения, само стихотворение и другие его высказывания этим заверениям противоречат. Дополнительной причиной дистанцироваться было то, что за границей, где он жил, стихотворение тоже воспринимали как обвинение поляков в равнодушии к умирающим в гетто. В Соединенных Штатах Милош никогда не читал его на литературных вечерах[103], хотя об этом часто просили читатели. Это одно из наиболее известных стихотворений поэта, и, можно сказать, оно не давало людям покоя. Причиной была именно карусель. («Порой внезапно в каком-нибудь стихотворении, словно аурой, фоном входит реальность. Порой достаточно одной строки, какой-то детали. […] что-то из этой реальности остается…»[104]).

Это особенно важно, когда речь идет о темах, предельно табуированных.

В польском общественном сознании и польской прозе, — утверждает Мария Янион, — связанных узами взаимных проекций, миф сожрал факты, миф защищается от фактов, которые представляют для него наибольшую опасность, так как содержат в себе неопровержимую правду детали, опыта, памяти — еще не застывших в безопасной и легкой форме коллективной банальности[105].

Карусель и есть та самая неопровержимая деталь. Существование карусели отрицалось, велись дискуссии, где она на самом деле могла стоять, была ли она одна или их было две, работала ли она и когда. Заверений Милоша, который точно так же описал эту сцену в написанном в эмиграции в начале 1950-х годов романе «Захват власти», подтверждений Яна Блонского, Марека Эдельмана, Натана Гросса, видевших эту карусель и видевших веселящихся на ней людей, оказалось недостаточно. До массового читателя не дошли и описания карусели времен войны авторства поэтов из гетто[106]. Споры не утихали. Важно было подвергнуть сомнению сам образ и тем самым подвергнуть сомнению свидетельство писателя.