Милош и долгая тень войны

Получается, что существует категория «прислужников смерти», причисления к которым опасается говорящее «я», а принадлежат к ней необрезанные, то есть христиане. Термин «необрезанные» использован как будто в кавычках с точки зрения евреев или судьи-крота, который различает тела; «не−» в слове «необрезанные» означает отрицание состояния, которое говорящему должно представляться нормой. Обрезание — это метка, знак отличия, христианину не нужно доказывать, что он необрезанный, особенно в то время, когда писалось это стихотворение. Но рассказчик стихотворения называет себя «я, еврей Нового Завета», ожидающий прихода Мессии, то есть христианин, приверженец религии, источником которой является иудаизм. А следовательно, он утверждает или, по крайней мере, предполагает, что резня на поверхности — это религиозная война, в которой евреи Нового Завета — прислужники смерти. Смерти Евреев Ветхого Завета, убиваемых носителями смерти, другими необрезанными. Как я уже упоминала, Милош приписывал Холокост безбожию гитлеровцев, а не их религиозности. Здесь он, судя по всему, говорит, что убийство евреев каким-то образом связано с корнями христианства.

Заверения, что концовка «Бедного христианина, смотрящего на гетто» касается только ответственности «я», ограничивают значение кульминационного момента стихотворения, притупляют его остроту. Они гласят, что человек может обвинять себя, но не других. Каждое обобщающее предложение в этом контексте, по меньшей мере, вызывает упреки как минимум в морализаторстве, если не в предательстве. Это доказала болезненная реакция на статью Блонского, озаглавленную «Бедные поляки смотрят на гетто»[122]. Подобная реакция показывает, где пролегает грань принадлежности к общей памяти.

Грань эту устанавливают утверждения, что «прислужничество смерти» — проблема, о которой можно говорить только применительно к самому себе. Здесь нужно еще спросить: какая моральная система позволяет в ситуации коллективного действия возлагать ответственность за аморальные поступки только на говорящего субъекта? Действительно, моральные принципы, которые требуют самопожертвования от «я», не должны быть применимы ко всем. Навязанное самопожертвование — недопустимое принуждение[123]. Этот принцип касается и государства, которое лишь в исключительных случаях должно требовать самопожертвования от граждан. Но можно ли освобождать других от моральной ответственности в ситуации, в которую вовлечен коллектив? Предполагаю, что Божена Шеллкросс приписывает авторскому «я» ясперсовскую категорию метафизической вины, то есть вины, которую чувствует моральная личность, ставшая свидетелем смерти или преследований, но не противодействовавшая им; она может испытывать чувство вины, даже если попытки противодействия чреваты риском для собственной жизни. Но возможно ли, что Милош боялся столь серьезной вины, как быть «прислужником смерти», и при этом освободил от нее других «прислужников» (не мне их оценивать)? Если он виновен как христианин, как человек, рожденный в первородном грехе, разве не разделяет он эту вину с другими христианами? Можно ли в ситуации морального катаклизма нести ответственность только за себя?

Разумеется, сегодня мы уже знаем (Милош наверняка знал с самого начала), что речь идет не о пассивности, а о соучастии поляков в выявлении, ограблении, преследовании и даже убийстве евреев во время Второй мировой войны и после ее окончания. Милош не любил об этом говорить, не участвовал в дебатах о Едвабне, ему не нравилось ставить этот вопрос ребром. Агнешка Косинская цитирует его непубличные высказывания, в частности обоснование отказа написать статью о том, как разные народы пытаются справиться со своим прошлым: «Я не хочу говорить правду, а был бы вынужден сказать, что литовских евреев убили литовцы. И, кроме того, писать так — значит вновь ставить себя в положение „над“, положение споуксмена»[124]. Другое высказывание, цитируемое Агнешкой Косинской, касается проходившей тогда дискуссии о книге Яна Т. Гросса «Соседи». «У меня, — будто бы сказал поэт, — есть претензии к нему в том, что он изъял Едвабне из контекста. Ведь в это время в Литве, в Эстонии с сотнями евреев делали то же самое. А как быть с антисемитизмом немцев, французов? Это не история, это страсть»[125].