Милош и долгая тень войны

[Именно они, люди молодые], «сами очищенные действием», чувствовали, что призваны решать моральные и интеллектуальные дилеммы. Их кодекс норм определила критика того, что они считали абсентеизмом. […] Именно этому моральному давлению подчинились […] представители культурного мира. Выразилось это […] в ощущении вины за позицию наблюдателя действительности. Это характерная черта творческого поколения, пришедшего на свет на десять лет раньше, чем поколение Колумбов [56] [18].

Чего требовала от этого поколения молодежь, очищенная действием? Подчинения творчества общенациональному делу, патриотической дидактики, патриотического жеста, готовности подвергнуть свою жизнь риску, а не поиска «свободы и величия». Требовала самопожертвования — этого можно требовать от себя; навязывать его другим — насилие. У подобного давления, настойчивости была цель: добиться единства в лагере, атакованном врагом. А единство, как известно, достигается только принуждением, только силой. Словом: Милош был вынужден защищаться.

Он часто писал о них с болью и раздражением. В «Поэтическом трактате» Милош описывает смерть каждого из них. Называет их «Давидами с пращой», которые заботятся лишь о том, как быть «верными нынешней минуте», и поэзия которых — «о мужестве молебен».

И ни один герой у древних греков

Не шел на битву так лишен надежды,

Воображая свой бесцветный череп,

Откинутый ботинком равнодушным.

(Перевод Н. Горбаневской)

Во время одной из дискуссий, приуроченных к празднованию столетия со дня рождения Милоша (в Сейнах, июнь 2011 года), Кшиштоф Рутковский говорил о том, что в европейской культуре существует два отношения к смерти во время войны: Улисс — то есть разум, и Ахилл — самопожертвование.

Молодые — теперь уже навсегда — поэты пошли по пути Ахилла. Выбор Милоша пал на разум. У него было достаточно сил, чтобы не поддаваться силовому варианту участия в истории. Такой выбор считается предательством.

О предательстве Милош писал в связи с делом Бжозовского.

Я никогда не верил, что этот несчастный был платным агентом царской охранки, в то же время облава на него указывала на некоторые постоянные черты польского сообщества, вечно угнетаемого и находящегося под угрозой, вследствие чего склонного навешивать ярлык «предатель» на каждого высунувшегося. Я понимал, но недооценивал силу национального конформизма, и только во время войны, сперва в Вильно, а потом в Варшаве, она открылась мне в горячечном шепоте тайных собраний.

Слыша, к примеру, о предательстве Юзефа Мацкевича, то есть о его мнимом коллаборационизме, я пожимал плечами. Знакомство с виленским политическим закулисьем позволяло мне поставить другой диагноз: как в опасных военных условиях крайний индивидуалист и самодур навлекает на себя наговоры, от которых до конца жизни будет тщетно обороняться (CWS, 7–8).

Милош говорит здесь в том числе о себе. Он был индивидуалистом, человеком, который не умел и зачастую не хотел приспосабливаться. Об этом свидетельствует, например, его текст «Нет», которым он расколол не только Варшаву, но и эмиграцию, в ряды которой как раз вступал. Рената Горчинская так прокомментировала его текст: «Эта эпоха требовала самоопределения в категориях черное — белое. Между тем Милош сказал: серое […] поэт хотел […] быть честным и поэтому каждое „да“ и каждое „нет“ подкреплял словом „но“» [57]. Такое мышление характеризовало его как гражданское лицо.

В одном из стихотворений (война в нем присутствовала фоном, как и во всем его творчестве) Пауль Целан писал:

Говори —

но Нет не отделяй от Да,

придай слову своему смысл:

дай ему тень.

(Перевод М. Белорусца) [58]

Возможно, это предложение слишком радикально для Милоша, поэта, который всё же начал «Поэтический трактат» библейскими словами: «Пускай речь родная простою будет» — вариацией первой части стиха из Евангелия от Матфея (5, 37): «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Однако Милош использовал лишь половину стиха. В другом месте он с восхищением писал о Станиславе Бжозовском [19], что это был человек, который «на одном дыхании произносил „да и нет“» (CWS, 14). Что же тогда означает «речь простая»? Продолжение вступления к «Поэтическому трактату» проясняет, что в нем говорится о реальности, о правде.

Пускай родная речь простою будет.

Пускай любой, едва услышит слово,

Увидит реку, яблоню, тропинку,

Как видишь в полыхании зарниц.

(Перевод Н. Горбаневской)

Я воспринимаю эти слова как признание в верности действительности, то есть разуму. Это нравственная позиция, позиция гражданской ответственности. Она противопоставляется — как всегда у Милоша, без догматиза и с изрядной долей сомнения — мощной нравственной силе другой традиции, из стихотворения Збигнева Херберта «Колотушка», которое заканчивается памятными словами:

Сухую песнь моралиста

да-да

нет-нет [59]