Милош и долгая тень войны

Язык польских дебатов на тему Холокоста (а я думаю здесь только о людях, открытых для подобных дебатов) — это язык католицизма. В масштабах всего общества это своего рода сдержанность, «модель посредничества» или поиск золотой середины — лишенное ожесточенности «взвешивание взаимных польских и еврейских грехов и обид» [127]. В индивидуальном плане это проблемы вины и ответственности, уже упомянутый вопрос: что бы я сделал тогда? Не судите, да не судимы будете.

Отдельный вопрос — своего рода запрет на использование термина «антисемитизм». Антисемитизм, как известно, проявляется на практике, антисемита узнают по его действиям и словам. Я бы хотела привести два примера того, как трудно применить этот термин к антисемитским действиям. Оба примера относятся ко времени окончания работы над этой книгой (осень 2019 года). Вновь процитирую примеры из источников, открытых для разговора об антисемитизме. В «Газете Выборчей» вышла статья Януша Рудницкого о Ежи Косинском, в которой мы находим полный набор антисемитских стереотипов, к примеру образ богатых небла-годарных евреев, использующих бедных польских крестьян, укрывающих их во время Холокоста [128]. Протесты, вызванные содержанием статьи, назвали грубыми нападками на автора — грубостью назвали обвинение в антисемитизме [129].

Другой пример — интервью с уже упомянутым автором замечательной книги «Płuczki» («Промывальщики»), Павлом П. Решкой. Из журналистского интервью с ним я бы хотела процитировать фрагмент, касающийся именно антисемитизма.

Павел П. Решка: […] хотя прозвучит это странно […] у большинства моих собеседников я не заметил антисемитизма. По крайней мере, они его прямо не декларировали.

Майк Урбаняк: «Тут евреев, скорее, не любили». «Если бы этих евреев немец не передушил, то полякам нечем было бы заняться в Польше». «В Люблине жидяры были на разных должно-стях, все это знают». «Идти на жидки» или «идти на Ицки» означало искать золото в еврейских могилах.

Павел П. Решка: Конечно. Есть такие высказывания. У некоторых людей, с которыми я разговаривал, есть этот отчетливо презрительный язык. Но есть и другие голоса, как у человека, который ребенком ходил с матерью в Белжец. Она прочесывала оставшееся после лагеря поле, а он в это время играл. Он очень эмоционально рассказывал о своей соседке, которая во время войны донесла на еврея, пришедшего к ней за помощью. Он не скрывал, что осуждает ее поступок.

Или еще один из моих героев, который бросил школу, чтобы иметь возможность каждый день ходить в Белжец и прочесывать лагерное поле. Во время оккупации в его родной дом постучалась еврейка, спрыгнувшая с поезда, идущего в концлагерь. Семья накормила ее, обогрела и снарядила в дальнейший путь. И это не единичные случаи [130].

Я понимаю, что Павел П. Решка пытается уравновесить чудовищность действий и слов героев своей книги тем, что один из них осудил донос, обрекавший человека на смерть, а семья другой обогрела» беглянку. Чаши весов поистине не равны и несопоставимы. Как пишет Томаш Жуковский,

свидетельств антисемитизма всегда оказывается недостаточно, чтобы на их основе сделать вывод о всей группе. В то же время помощь евреям — хотя она, несомненно, была явлением редким и исключительным — составляет основу для создания образа поляков как нации. […] Запрет на обобщения переносит все [проявления антисемитизма] в сферу изолированных, индивидуальных поступков, оторванных от совокупности общественных практик как значащей системы [131].

V. Страдание невинных: Симона Вейль и Чеслав Милош

Тон этой книге, на первых же ее страницах, задают цитаты из Милоша, а также фраза Симоны Вейль: «Каждому ли из людей от рождения суждено страдать от насилия?» Но там я привела лишь фрагмент высказывания. Целиком оно звучит так: «Каждому ли из людей от рождения суждено страдать от насилия? — вопрос, на который власть обстоятельств запирает человеческий разум, как на ключ» [132]. Милош обращался к произведениям Симоны Вейль в том числе для того, чтобы бороться с насилием.

Симона Вейль и Чеслав Милош принадлежали к одному поколению, но это сходство было исключительно духовным. Да и оно стало следствием выбора, притом выбора одностороннего: это Милош открыл для себя в 1950-е годы тексты и жизнь уже умершей Симоны Вейль и использовал их впоследствии как источник вдохновения, пищу духовную, моральную опору. А также как язык, который помог ему создать рассеянное по всему миру сообщество людей одного образа мысли.

В 1963 году молодая Сьюзен Зонтаг в рецензии на американское издание эссе французского философа писала: