Милош и долгая тень войны

Это последнее замечание очень существенно, поскольку практический аспект имел для Милоша решающее значение. В этом смысле он был Калибаном, то есть человеком, укорененным в действительности. В сборник текстов Симоны Вейль Милош включил эссе и фрагменты, относящиеся прежде всего к двум направлениям ее мысли: мистико-религиозному и пролетарско-марксистскому. Эти два аспекта он хотел донести и подвергнуть дискуссии в послеоктябрьской Польше. Он стремился обновить польский католицизм путем его одухотворения и денационализации. А также изменить тон дискуссии о марксизме через критику общества как такового, потому что даже освобожденный коллектив всегда противостоит личности. Хотел отбросить абстрактные идеи и встать на сторону обиженных, предлагал этику политического сочувствия.

Социализм переносит понятие блага на покоренных, расизм — на покорителей. Но революционное крыло в социализме использует людей, которые, хоть и рождены среди низов, по своей натуре и по призванию покорители, и поэтому кончает той же самой моралью [139].

Однако мысль Симоны Вейль содержала и другие близкие Милошу элементы. Его привлекала двойственность, парадоксальность ее выводов, доведение противоречий до их предела, — все то, что он чувствовал и порой критиковал в себе. Рассуждая о нации, Вейль утверждает, что патриотизм — это идолопоклоннический культ самого себя [140], схожая мысль часто встречается у Милоша, отрицавшего типичную для польской культуры и Церкви сакрализацию народа. Но Симона Вейль (и до известной степени Милош) полагала, что за отечество следует гибнуть. Это читаем в ее «Укоренении», книге, написанной уже во время войны, то есть уже после отказа от пацифизма, который перед этим склонил ее к весьма неоднозначной поддержке Мюнхенского сговора. После начала войны она полностью изменила свое мнение и требовала от де Голля перебросить ее из Англии в оккупированную Францию, чтобы там сражаться с оружием в руках. Это была одна из ее отчаянных «нелепостей». Больная и истощенная, она ела тогда столько, сколько составлял официальный продовольственный паек во Франции. Де Голль ей в просьбе отказал.

Милош не включил в подготовленный им сборник эссе «„Илиаду“, или Поэму о силе», хотя это был первый текст Вейль, который он прочитал еще во время войны. Комментарий к «Илиаде» не соответствовал профилю сборника. Вейль написала это эссе в 1939 году; оно было издано годом позже, в декабре 1940 года и в январе 1941-го, в номерах 231 и 232 в «Cahiers du Sud» под псевдонимом Émile Novis (Эмиль Новис). Это не филологический или критический анализ, а метафизическое рассуждение о насилии, хотя она называет его силой — force, а не violence. К тому времени Вейль уже получила опыт войны в Испании, и этот текст, вне всяких сомнений, возник под сильным влиянием упомянутых мной в начале книги военных картин Гойи, которыми она восхищалась летом 1939 года в Женеве. Эти картины вызывают в ней ощущение своего рода немоты, невозможности выразить словами то, что насилие делает с людьми, как с его жертвами, так и с носителями. О невозможности выразить насилие она пишет во включенных в подборку Милоша «Тетрадях», сравнивая «Илиаду» с Книгой Иова, которая

настоящее чудо, ибо она в совершенной форме выражает мысли, которые человеческий ум может постичь разве что под пыткой нестерпимой боли, но тогда они бывают бесформенны и изглаживаются так, что их уже не найти, как только боль стихает. Написание Книги Иова — особый случай чуда внимания, приложенного к несчастью. То же и «Илиада» [141].

Вейль выбирает и переводит фрагменты «Илиады» и показывает, как сила, примененная против людей, превращает их в вещи, как субъект становится объектом, как психическое насилие делает бесчеловечным раба и подданного, как делает бесчеловечным и того, кто насилие применяет. Война, борьба приводят к тому, что все персонажи подвержены насилию и все ощущают страх. Отдельные сцены интерпретируются в отрыве от их контекста, так, как это делает Гойя в цикле «Los desastres de la guerra» («Бедствия войны»). Она писала, так сказать, не отводя взгляд от самых страшных сцен, языком сухим и как бы абстрактным. Мышление — вот то, что позволяет ей двигаться вперед. «Где не находится место для мысли, там не остается места ни для справедливости, ни для осмотрительности» [142].