Милость Господня

Ночью он чуть было не попадает в ловушку. Трещит ветка под чьим-то осторожным, но все-таки хищным, тяжелым шагом, вскрикивает над головой какая-то истеричная птица. В общем, сигнал тревоги. Его подбрасывает, он садится, тут же едва не валясь обратно на землю. Во всем теле – нездоровая тряпичная слабость, клонит в сон, веки слипаются, хочется вновь лечь, погрузиться в успокаивающую дремоту. Тем не менее, судорожно оглядываясь, Иван замечает зеленоватые гнилостные огоньки, цепочкой окружающие его. По сантиметру неслышно подкрадывается ведьмин круг. Мерцают пластинчатые шляпки поганок, дремота и слабость – это наведенный ими гипнотический морок.

Кое-как он поднимается на ноги. Собравшись с силами, неуклюже перепрыгивает цепочку огней, делает два-три быстрых шага вперед. Хватается за колючую ветку. Только бы не упасть. За спиной его бесшумная вспышка: голубоватые тени омывают листья и реденькую траву, высвечивая их графические черты. Это поганки выбрасывают из себя снопики спор. Но он уже в безопасности – бредет, пока не натыкается на ручей, пьет темную холодную воду, окунает в нее лицо, перебирается на другую сторону и, найдя место посуше, приваливается к стволу ели в потеках засохшей смолы. Теперь можно и подремать: через ручей ведьмин круг не переберется. Впрочем, от ночи осталось всего ничего – четыре утра, уже проступают из мрака очертания леса, через поляну, видимую в просвете, тянется легонькая холстинка тумана.

По этому лесу он идет уже пятый день. И уже третий день, как не чувствует за собой погони. В Департаменте из-за прорыва Джанеллы паника, суматоха – перекрыть вокзалы, выставить оцепление не успевают. Все же в Москве он садится не на поезд дальнего следования, а в пригородную электричку, почти пустую, суетливо подрагивающую на стыках. Сходит с нее где-то на середине маршрута, в захолустном магазинчике, обросшем крапивой, покупает хлеб, чай, пару банок рыбных консервов, пачку овсянки, даже маленькую кастрюльку, пригодную для костра, складывает это все в сумку с длинными ручками, чтобы можно было нести на плече, рюкзаков в магазинчике, к сожалению, нет.

Вероятно, по данному следу его и вычислили. Через сутки, успев пересечь колоссальных размеров луг и уже шагнув в сыроватый осиново-еловый подлесок, он, как ударенный, оборачивается: на другой стороне солнечного травяного пространства еле видимые, но все-таки отчетливо различимые выступают из леса серые мундиры духовников. Оторваться от них удается, только углубившись в болото. По шатким кочкам, по хлюпающей грязью жиже он пробирается чудом, каждое мгновение ожидая, что сейчас провалится с головой. Справа и слева надуваются и лопаются вонючие пузыри, дрожит такой же вонючий туман, в котором проступают колеблющиеся уродливые фигуры, они то стонут, то вскрикивают в мольбе, с соседних кочек таращатся громадные жабы. И еще был момент: в бочаге с торфяной черной водой, жутковато-бездонном, шумно плеснулось, показалась гребенчатая спина, метра четыре, не меньше, кожистое упругое тело, и опять ушло в глубину – мягкая волна приподняла кочку, на которой Иван устроил себе небольшой передых.

Духовники в такую жуть сунуться, по-видимому, не рискуют. Выбравшись из болота, он пару часов лежит на пригорке, в березняке, хороший обзор: серых мундиров на той стороне не видно. Однако на всякий случай он обходит встречные селения стороной, заглядывает лишь в деревню, дочиста выеденную кадаврами: за два часа наблюдений не замечает в ней ни одного человека. Набирает в аналогичной стекляшке тех же продуктов – хлеб, как камень, на прилавке покоится толстый слой пыли. Внутри он проводит минуты две или три, чутко прислушиваясь и оглядываясь, все вроде спокойно, кадавры, тем не менее, живую плоть остро чувствуют, десятка полтора их подтягивается ко входу. Приходится выбираться через заднюю дверь. Там, правда, тоже топчутся двое – нескладные, будто шампуры с нанизанным на них жилистым мясом. Оба – вялые, выстарившиеся, давно не евшие, еле переставляют ноги, оторвался от них без проблем.