Милые бездельники

Послъ женитьбы жизнь Псоя Сысоевича окончательно установилась, опредѣлилась, вошла въ свою колею «навѣкъ». Это была жизнь спокойная, однообразная, животная. Въ ней не проявлялось никакихъ новыхъ стремленій, никакихъ новыхъ надеждъ, никакихъ новыхъ порывовъ, точно онъ былъ не человѣкъ, а только одна утроба, всегда съ избыткомъ насыщаемая и потому всегда спокойная въ своей сытости. Только иногда проявлялось что-то такое, что намекало на какую-то неудовлетворенность, на какое-то безсознательное пробужденіе человѣка въ сытомъ животномъ. Эти проявленія были странны: разъ они выразились въ томъ, что Исой Сысоевичъ вдругъ запилъ, закутилъ. Но отецъ, мать и жена начали его тотчасъ же лѣчить, стали поить водкой, настоянной на девяти клопахъ, и водкой, настоянной землею съ могиоы какого-то тезки Псоя Сысоевича, пробовали его возить къ знахарямъ, подняли какую-то чудотворную икону, заставили сходить куда-то въ монастырь на поклоненіе къ мощамъ, стали, по совѣту какого-то фельдшера, обертывать его въ смоченныя горячей водой простыни, — и послѣ всѣхъ этихъ истязаній «болѣзнь» прошла, обычная жизнь вошла въ свою колею. Въ другой разъ Псою Сысоевичу вдругъ пришло въ голову, что у него есть богатство, но почета мало, и онъ начатъ бредить полученіемъ медали. Начались пожертвованія на пріюты, на богадѣльни, знакомства съ нужными людьми, — и мечта сбылась: медаль получилась. Недѣли двѣ Псой Сысоевичъ даже спалъ съ медалью. Но потомъ она ему надоѣла, и опять, не думая ни о ней, ни о почетѣ, онъ зажилъ жизнью безъ желаній, довольный и міромъ, и собою. Былъ еще одинъ случай, когда Псой Сысоевичъ вышелъ изъ своего благодушно-безмятежнаго настроенія и чуть не умеръ отъ удара. Это было въ тотъ памятный день, когда его впервые въ глаза назвали «идоломъ». Назвалъ его идоломъ простой мужикъ, худой и мрачный съ виду, пившій запоемъ отъ бѣдности или бѣдствовавшій отъ запоя, привезшій продавать послѣдній хлѣбъ за безцѣнокъ. Псой Сысоевичъ сотни разъ покупалъ за безцѣнокъ чужой хлѣбъ и этотъ мужикъ тоже не впервые уступалъ за безцѣнокъ свой хлѣбъ. Но вышло на этотъ разъ какъ: то такъ, что Псой Сысоевичъ, сбивая цѣну, слишкомъ грубо и рѣзко сказалъ ему: «проваливай, проваливай, если говорятъ, что не рука», а мужикъ — боленъ онъ былъ, что ли, — ни съ того, ни съ сего восчувствовалъ эти слова и разразился желчными упреками. Въ обыкновенное время въ этихъ случаяхъ разговоры имѣли наивно и дружески благодушный характеръ.

— Да накинь, Псой Сысоичъ, гривну-то, — говорилъ вкрадчивымъ тономъ мужикъ.

— Гривенъ-то этихъ у меня для васъ не припасено, — отвѣчалъ добродушно-иронически Псой Сысоевичъ.

— Такъ-то оно такъ, да самъ знаешь, какое наше житье, — почесывался мужикъ въ раздумьи. — Тебѣ что гривна?

— Да то же, что и тебѣ,- отвѣчалъ торговецъ. — У насъ курса въ государствѣ одна и для купца, и для мужика.

— Это что говорить! Да цѣну-то ты не по-Божески назначаешь, — мялся мужикъ.

— А ты туда иди, гдѣ больше даютъ, — совѣтовалъ Псой Сысоевичъ.

— Да куда-жь пойдешь, ты у насъ одинъ, — говорилъ мужикъ.

— Ну, такъ и отдавай, а то проваливай! — отвѣчалъ Псой Сысоевичъ. — И чего ты томишь-то меня? Просилъ я тебя рожь-то привозить?

— Чего просить!

— У меня-то, вонъ, отъ этой ржи-то амбары ломятся!

— Извѣстное дѣло, у кого-жъ ей и быть, какъ не у тебя.

— Ну, такъ на что же она мнѣ, твоя-то рожь? Помру я безъ нея, что ли?

— Зачѣмъ помирать.

— Ну, такъ и отваливай!

— Да чего ужъ, бери, бери! Давай деньги!

— Смотри, кошель-то цѣлъ ли, какъ бы не прорвался отъ эфтихъ денегъ-то, — шутилъ Псой Сысоевичъ.

Такъ дѣло и порѣшали мирно и ласково. А теперь случилось что-то необычайное. Псой Сысоевичъ былъ чѣмъ-то раздраженъ и ни съ того, ни съ сего прикрикнулъ на мужика, а мужикъ, тоже ни съ того, ни съ сего, вдругъ началъ ругаться:

— Идолъ ты окаянный! Іуда Искаріотскій! Подавиться бы тебѣ сиротскими слезами! Смотри, утроба-то лопнетъ! Ишь брюха-то своего таскать не можешь! Право, идолъ!

Псой Сысоевичъ сдѣлался багровымъ отъ этой неожиданной, незаслуженной ругани и вскочилъ съ сжатыми кулаками и какимъ-то хриплымъ крикомъ. Но мужикъ не сробѣлъ и продолжалъ ругаться:

— Драться, что ли, хочешь? Такъ нѣтъ, не на такого напалъ. У самихъ руки есть! Тумака довольно, такъ такъ и разсыплешься. Ишь, ожирѣлъ съ чужого-то хлѣба, идолъ…. право, идолъ!

Къ несчастью, въ лабазѣ, кромѣ мальчишки, никого не было, и Псою Сысоевичу нечего было думать о защитѣ. Онъ грузно опустился на свою голубую скамью и, тяжело переводя духъ, только бормоталъ:

— Да я бы съ тебя тысячи не взялъ за такія рѣчи! Да я бы тебя за нихъ въ бараній рогъ согнулъ! Окаянный!

А мужикъ все еще ругался и ругался. Наконецъ онъ плюнулъ, еще разъ повторилъ: «чтобъ тебѣ подавиться!» и ушелъ.

Псой Сысоевичъ заболѣлъ съ огорченія.

Но всѣ эти проявленія какихъ-то внутреннихъ тревогъ съ теченіемъ времени повторялись все рѣже и рѣже, тѣло все росло и росло и располагало духъ къ спокойствію и лѣни, жизнь все болѣе и болѣе принимала форму какого-то механическаго процесса.