Милые бездельники

— Какъ? Ты, значитъ, думаешь, что все идетъ отлично, что всѣ довольны и благополучны? — воскликнулъ я. — Это теперь-то?

— А то какъ же? Если бы люди были не довольны я не благополучны, то всѣ давно перевѣшались бы и перестрѣлялись бы; если бы все шло но отлично, то всѣ стремились бы къ лучшему, а не сидѣли бы, сложа руки…

— Ну, ты, можетъ-быть, хорошій докторъ, а по части остроумныхъ парадоксовъ ты плохъ, — сказалъ я.

— Да я вовсе и не думалъ высказывать парадоксовъ. Это просто мое убѣжденіе. Живутъ люди — значитъ, жизнь хороша, не рвутся ни къ какимъ новшествамъ — значить, порядки имъ по душѣ. Да вотъ ты возьми хоть меня въ примѣръ. Чего мнѣ желать? Практики много.

— То-есть больныхъ много? — вставилъ я.

— Конечно, не здоровыхъ же мнѣ лѣчить! — отвѣтилъ онъ. — Гробовщики тоже довольны, когда работы много, аптекаря тоже. На этомъ міръ держится. Была бы работа, были бы деньги — и все хорошо для здороваго человѣка.

— Ну, братъ, бываетъ такая работа, что… — началъ я.

— Ахъ, не все ли равно какая! — перебилъ онъ меня. — Что-жъ ты думаешь, что мнѣ желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.

— Ахъ, ты, циникъ!

— Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человѣчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.

— Какъ такъ?

— А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нѣтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой — брезгливость-то свою спрячь подальше. Человѣчество такъ и живетъ…

Онъ усмѣхнулся.

— Да, живетъ такъ — и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лѣчу дѣвочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревѣлся бы. Мнѣ даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: «ужъ лучше бы умерла». А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. «Мы, говорятъ, просвѣтъ увидѣли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, ѣдутъ посмотрѣть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ». Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.

— А спросить бы ее, каково ей! — горячо воскликнулъ я.

— Что? — переспорилъ Штуббе и засмѣялся жирнымъ смѣхомъ. — Да не будь она уродомъ — ее бы въ черномъ тѣлѣ держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цѣлымъ днямъ, а теперь — теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой — проституткой бы сдѣлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нѣтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всѣмъ онъ доволенъ…

Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совѣты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человѣку, задумался о себѣ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвѣстно какъ, въ теченіе десятковъ лѣтъ. «Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извѣстныя минуты, когда хочется бѣжать, бѣжать и только бѣжать даже отъ тѣхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всѣмъ окружавшимъ меня, — ненависть за то, что все это мнѣ знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человѣка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрѣть на одну и ту же стѣну, гдѣ ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидѣть уже за одно то, что она не измѣняется, не дѣлается хоть хуже, но другою. И я бѣжалъ…

* * *

…Я сладко дремалъ, сидя въ вагонѣ третьяго класса. Меня вывелъ изъ этой дремоты какой-то молодой, но охрипшій отъ вина голосъ. Онъ назойливо повторялъ кому-то:

— Пей, пей! Говорю тебѣ, пей!..

Другой старческій, вкрадчивый и подобострастный голосъ отвѣчалъ ему:

— Не могу-съ, ей-Богу, Спиридонъ Николаичъ, не могу-съ! Тятенька вашъ строго-настрого наказывалъ: „не пей, Патапъ, и береги Спирю“. Это то-есть васъ, Спиридонъ Николаичъ, я беречь должонъ. Какъ же мнѣ пить?

— Ну, если такъ, то и чортъ съ тобой, старый хрѣнъ! Я компанію найду! Всѣхъ пассажировъ поить стану! Мнѣ компанію всякій сдѣлаетъ, потому я плачу за все…

Я открылъ глаза…