Милый друг Ариэль

— Извлеки урок из своих неудач и не повторяй их. Вспомни, как ты себя вела в школе, на устном экзамене на бакалавра: кончилось тем, что тебе вкатили десять баллов, тогда как весь год ставили не ниже восемнадцати. А в 25 лет ты посадила себе на шею этого бездельника вместе с его модельным агентством. Так вот, хватит дурить. И, главное, веди себя поумнее с Мсьёсендстером.

На мой взгляд, единственный урок, который следует из наших ошибок, заключается в том, что их будут повторять и повторять. Меню, которое нам вручили, тотчас же подтвердило мой вывод. Все самые аппетитные блюда носили имена прославленных завсегдатаев ресторана: салат из зеленой фасоли имени Жоржа Кравена, томатный мусс имени Робера Оссейна, «плавучий остров» имени Жозе Артюра… Я разъяснила официанту, что не желаю видеть за столом никого из этой троицы отравителей, пусть прикажет им подождать на кухне. Моя мать возмущенно затрясла головой: нет, ты неисправима! С таким мерзким характером ты мне все дело испортишь! В утешение я обещала пригласить ее на ужин с Сендстером. Эта радужная перспектива вновь вернула ее к приятным мечтам. Впрочем, ничего особенно грандиозного в них не было: просто она вот уже тридцать лет мечтала делать покупки на авеню Монтень. По окончании трапезы я отвезла ее туда. Сама же отправилась в Лувр и едва успела выяснить, где прячется этот знаменитый Пуссен, как пробило пять часов.

Отец сидел на диванчике, перечитывая свои записи. Он как будто и не заметил моего опоздания.

— Я тут не скучал. Лучше уж пообщаться с Пуссеном, чем без конца слушать, как твоя мать сравнивает проценты по вкладам в «Сосьете Женераль» и в «Кэсс д'Эпарнь».

Он взял меня под руку, и мы прошлись по залам. В конце концов он признался, что не так уж любит Пуссена.

— Невозможно выразить меньше, чем он, — при таком обилии образов. Вдобавок он не боится никаких нелепостей: на одном и том же полотне видишь спереди озеро, залитое солнечным светом, а на заднем плане — вязы, согнутые под ураганным ветром. Он обрел славу скорее благодаря дурному характеру, нежели своей кисти: ослушался приказа Ришелье покинуть Рим и вернуться в Париж и тем самым сразу же превратился из обыкновенного художника в выдающуюся личность. За сей дерзкий поступок интеллигенция удостоила его своей вечной признательностью. Но ты только взгляни на его деревенские пейзажи: до чего же они расплывчаты и вязки! Он пытается изобразить развевающееся одеяние Аполлона, а я не чувствую здесь даже легкого дуновения…

И так далее в том же роде. Ведя свой неторопливый тихий монолог, он постепенно привел меня к мастерам своего обожаемого XVII века — это был, конечно, Лесюэр, но еще и Лагир, и Стелла, и другие — впрочем, я их всегда путаю. У отца был дар видеть то, что ускользало от внимания всех других. Он подмечал не только далекие вязы под грозовым ветром, но и такие черточки, которые вообще отсутствовали. Бланшар приводил его в восторг.

— Вглядись хорошенько в это большое полотно — «Марию Магдалину». От лба до грудей ты не увидишь ни одной рисованной линии, лишь игру красок и света. От нее веет радостью. Вот он — французский дух, во всей своей чувственной полноте. Это была эпоха, когда религия обрела оттенок некоторой вольности и Париж изобрел такой вид искусства — плотского, поверхностного и праздничного. Эпоха, когда Франсуа де Саль[30]

опубликовал свое «Введение в благочинную жизнь», первый бестселлер нашей литературы, разновидность куртуазного романа, в котором прекрасная дама носит имя Мария, Иисус походит на Ланселота Озерного, а молитва очень напоминает салонную беседу. Потом были даже опубликованы стихотворные варианты этой книги. Ну да ты и сама это знаешь…

Я ровно ничего не знала, но видела сияющие отцовские глаза. Когда он любовался картинами, его страх перед реальной жизнью таял, как дымок под ветром. Он то брал меня за руку, то сжимал плечо; блаженная улыбка придавала хитринку его ясному лицу человека, не способного на приступ гнева. Проходя по залу, где висел «Брак в Канне», он пустился в рассуждения об аппетите Веронезе, который обожал писать торжественные застолья — у Симона Фарисея, у Левия, у папы Григория Великого… Этим насмешливым пренебрежением к священным коровам и столпам культуры он очень напоминал Дармона, только был красивее его. И благороднее. А также старозаветнее: в глубине души он тосковал по временам кюре в сутанах, ни в одной романистке не находил таланта мадам де Севинье[31] и считал импрессионистов «слишком поздними» для себя. К семи вечера, когда музей начал закрываться, мы обошли столько залов и осмотрели столько картин, что я уже ног под собой не чуяла. А отец, свеженький, как огурчик, мог бы еще ходить и ходить. Но вместо этого мы отправились выпить чего-нибудь в кафе Пале-Рояля.

Восторги моей матери по поводу Сендстера выглядели слишком театрально, чтобы быть искренними, но отец никак не мог понять, куда его вовлекает дорогая супруга: