Милый недруг

Прочтите сами «Нуму», и Вы поймете женскую точку зрения. Я не отличаюсь ни особенной терпеливостью, ни кротостью и боюсь, что в раздражении способна выкинуть какую-нибудь штуку. Для того чтобы у меня дело шло удачно, я должна вложить в него всю свою душу, а мне так хочется, чтобы наш брак оказался удачным!

Пожалуйста, простите, что я пишу Вам все это. Я, конечно, не хочу сказать, что у Вас «Joie de me, douleur de maison». Все это просто потому, что я не спала эту ночь, и у меня какое-то странное ощущение, точно за глазами, в голове — пустота.

Пусть Новый год принесет нам обоим счастье, спокойствие и добрый совет!

Всегда ваша С.

1-е января.

Дорогая Джуди!

Произошло нечто странное, такое странное, что я положительно не знаю, приснилось мне это или случилось наяву. Расскажу тебе все по порядку. Пожалуй, тебе бы следовало сжечь это письмо; оно не совсем для Джервиса.

Помнишь, я рассказывала тебе о Таммасе Кихоу, которого мы поместили в прошлом июне на ферму? У него со стороны обоих родителей алкогольная наследственность, и, по-видимому, в младенчестве его выкормили не молоком, а пивом. Он поступил в приют Джона Грайера девяти лет и дважды, согласно отчету в «Книге Страшного суда», ухитрился напиться: один раз пивом, украденным у каких-то рабочих, а другой раз (и как следует) денатурированным спиртом. Ты понимаешь, с каким опасением мы отдали его в чужой дом; но мы предупредили семью (трудолюбивых, трезвых фермеров) и надеялись, что все обойдется.

Вчера я получила от них телеграмму, что они больше не могут держать его и просят встретить с шестичасовым поездом. Тернфельд поехал на станцию; мальчика не оказалось. Я послала ночную телеграмму о том, что его нет, и просила сообщить, в чем дело.

Вчера вечером я засиделась позже обыкновенного, чтобы привести свой письменный стол в порядок, а себя — в надлежащее настроение для встречи Нового года. Около двенадцати я почувствовала усталость и приготовилась лечь, как вдруг услышала стук в парадную дверь. Я высунула голову в окно и спросила, кто там.

— Тамми, — ответил дрожащий голос.

Я спустилась, открыла дверь, и этот шестнадцатилетний парень ввалился, спотыкаясь, мертвецки пьяный. К счастью, Перси Уизерспун был поблизости, а не в индейском лагере. Я разбудила его, и мы вместе отвели Таммаса в комнату для гостей, — единственное более или менее изолированное место в нашем здании. Затем я позвонила доктору, у которого и без того, боюсь, был тяжелый день. Он пришел, и мы провели ужасную ночь. Потом выяснилось, что мальчик взял с собой на дорогу бутылку какого-то лекарства, состоящего наполовину из спирта, наполовину из какого-то яда, и в пути подкреплялся им.

Он был в таком состоянии, что мне положительно не верилось, что удастся его спасти, и, сознаюсь, я надеялась, что не удастся. Если бы я была врачом, я давала бы таким пациентам тихо уснуть для блага общества; но надо бы тебе видеть, что проделывал доктор! Его колоссальный жизнеспасательный инстинкт целиком пробудился, и он боролся со всей энергией, ему присущей.

Я сварила черный кофе и помогала по мере сил, но подробности были настолько неприятны, что я предоставила мужчинам справляться с ними, а сама ушла к себе в комнату, но не легла, а уселась в кресло, на случай, если моя помощь опять понадобится. Около четырех часов утра доктор зашел ко мне, чтобы сообщить, что мальчик уснул, а Перси перенес свою постель в его комнату. Бедный доктор выглядел ужасно измученным, и лицо у него было совсем пепельного цвета. Когда я взглянула на него, я подумала о том, как много он делает для других и ничего — для себя; подумала о его мрачном доме, о его одиночестве, без проблеска радости, и об ужасной трагедии, нависшей над его жизнью. Вся злоба, которую я к нему питала, мигом улетучилась, и на меня нахлынула волна симпатии. Я протянула ему руку, он протянул свою, и вдруг, я не знаю, как, случилось что-то — ну, электрическое. В следующее мгновение мы были друг у друга в объятиях. Он разнял мои руки и посадил меня в кресло. «Боже мой, Салли, ведь я не железный!» — сказал он и ушел. Я заснула в кресле, и когда я проснулась, солнце светило мне в глаза, а Джейн стояла надо мною в безмолвном изумлении.

Сегодня утром в одиннадцать часов он вернулся, холодно посмотрел мне в глаза и сказал, что надо давать Таммасу каждые два часа горячего молока и следить за пятнами в горле у Мэгги Питер.

Итак, мы вернулись к нашим прежним отношениям, и я положительно не знаю, не приснилась ли мне та минута.

Но было бы весьма пикантно, правда, если бы мы с доктором сделали открытие, что влюбляемся друг в друга, когда у него вполне законная жена в сумасшедшем доме, а у меня — оскорбленный жених в Вашингтоне! Не разумней ли немедленно подать в отставку и убраться домой, где я могла бы несколько месяцев мирно вышивать на скатертях «С.Х.», как приличествует добродетельной молодой девице накануне свадьбы?

Повторяю еще раз, это письмо не для Джервиса. Разорви его на мелкие клочки и брось в Карибское море.

С.

3-е января.

Милый Гордон!