Мимоза

Кто-то берёт курильницу, зажигает в ней душистые, сладкие пряности, бросает в огонь щепотку благовоний и медленно окуривает принесённые дары. Женщины распускают волосы, окунают свои пальмовые листы в ароматную смесь, зажигают крохотные кусочки камфары и потом подносят пепел ко лбу, к груди и к глазам. И каждая втирает себе в лоб священный пепел, знамение Шивы.

Всё это время они монотонно распевают погребальную песнь, раскачиваясь взад и вперёд до изнеможения.

Из глаз Мимозы ручьями струятся слёзы, волосы густым покрывалом падают ей на спину. Она тоже качается из стороны в сторону, вторит печальному песнопению, взывая к отцу, который, быть может, ещё не успел уйти слишком далеко.

* Эти орехи заворачивают в лист бетельной пальмы и дают гостям, а те жуют его, не проглатывая.

Вдруг с внезапно переменившимся настроением женщины пружинисто вскакивают на ноги, и Мимоза вскакивает вместе с ними, плохо соображая, что происходит, и немного напуганная. Вместе с ними она ловко закручивает свои волосы в узел, хватает кусочек чего-то сладкого и вслед за остальными выбегает во двор.

Теперь над ними ясное голубое небо, а вокруг — привычные приметы и дела обычного дня. С криками «Ка! Ка!» женщины бросают в воздух взятые сладости и кусочки лепёшек. Довольные вороны, такие земные и обыкновенные, шумно и деловито слетаются на пиршество, и при ярком свете дня недавнее необузданное неистовство кажется всего лишь сном.

Мимоза стоит в некотором отдалении от всех, ослеплённая солнечными лучами и оглушённая криком ворон. А её мать по очереди обходит каждую гостью и насыпает им в подолы полные пригоршни угощения, что было расставлено на отцовском покрывале в углу. Церемония Угла завершается.

Мимоза глубоко вздохнула и очнулась. Что это с ней? Почему она так долго сидит без движения? Она нетерпеливо встряхнулась. Столько всего ещё нужно переделать, надо вставать и приниматься за работу. И тем не менее, она ещё какое-то время неподвижно стояла в тени деревьев. В её ушах ещё звучала заунывная погребальная песнь, она всё ещё вдыхала тяжёлый аромат курений и масла. Сквозь голубоватый дым в мигающем жёлтом свете она всё ещё видела белое покрывало, коричнево-золотые лепёшки, сладости, знакомые отцовские вещи и чувствовала, как они сжимают ей сердце. Одурманенная приторным запахом благовоний, она всё ещё ощущала себя в толпе женщин, раскачивающихся из стороны в сторону и тянущих тоскливый, монотонный напев.

Я пишу эти строки, и мне кажется, что и я сама сейчас сижу среди этих женщин. Такие переживания не забываются никогда. Везде, где есть настоящее горе, кажется, что любовь, тоска, смутное томительное желание, жалость, сострадание, перемешанные с чувством благоговения и даже страха (потому что вещи умершего почти воскрешают его), трепещут от любого незримого прикосновения, как струны тонкого и чувствительного инструмента. Кажется, что женщины обнажают само своё существо, полностью открывая его для всех этих эмоций. А потом вдруг происходит внезапная перемена, как будто незримые пальцы оборвали слишком туго натянутую струну, — и все бегут на свежий воздух, беспечно швыряют куски лепёшек прожорливым птицам, просто и разумно поворачиваясь от туманного таинства смерти и горя к обычной радости повседневной пищи. Разве можно забыть такое, если хоть раз принимал в этом участие? Потом женщины расходятся по домам, нагруженные всевозможными лакомствами для своих ребятишек, и всё снова становится привычно и хорошо. Только осиротевшая семья продолжает скорбеть и горевать. Ничто не может успокоить боль, сосущую их изнутри.

Но при этом они почти не задумываются о значении всего, что произошло. Никто не потрудился рассказать им, что и пища, бросаемая в воздух, и рисовый шарик, который кладут на губы усопшего, — всё это делается для того, чтобы поддержать, напитать то ветхое тело, что единственно удерживает душу умершего от погружения в Единый всеобщий Дух. Женщины знают одно: каким-то образом всё это помогает их дорогим усопшим, ибо вера в жизнь после смерти неистребима в человеческом сердце, и они верят, что их ушедшие родные живы и здравствуют где-то в ином месте. Но Мимозе, медленно приходящей в себя после долгого часа воспоминаний, вдруг нестерпимо захотелось узнать, где именно живёт её отец, и увериться, что с ним всё хорошо. Всем своим существом она тосковала по нему, но пуще всего её душа прямо-таки горела желанием знать, действительно ли в свой последний час он обратился к её Богу, к истинному Богу. Ведь перед смертью он сказал только одну необъяснимую фразу: «Я ухожу к Всевышнему».