Мимоза

...Воспоминания постепенно тускнели, но мне стало казаться, что все мои хитрости — следствие воспитания в буржуазной семье. И Морган и я использовали оптическую иллюзию и природную смекалку. Я заменил просо, из которого следовало приготовить клей, гвоздями и обменял картофель на морковь, выгадав два юаня. Видимо, борьба за существование принимает различные формы в зависимости от воспитания. У меня не было капитала, но я выбрал капиталистический путь. Обвинения, предъявленные мне в 1957 году, конечно же, доверия не вызывали но, в конце концов, я признал их справедливыми, как признал справедливыми придирки Начальника. Воспитанный в нищете инстинктивно ненавидит того, кто воспитан в довольстве. Я не чувствовал себя «буржуазным правым» просто потому, что это было единственно возможное для меня состояние.

Во рту пересохло, от нестерпимой жажды горло пылало огнем, но я смирился, ибо надеялся, что это возмездие. Я принялся читать про себя строки «Божественной комедии»:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям[7]

Мой класс потерпел крах, и разве мое место не в аду?

15

Утром следующего дня с темно-серого неба сыпал и сыпал снег. Великая природа не обошла своим вниманием эту убогую, забытую всеми деревеньку и покрыла ее чистым, белым снегом. Из печных труб поднимались струйки дыма, и это напоминало картинку к волшебной сказке.

Моя простуда кончилась сама собой. По прежнему опыту я знал: чем больше носишься с болезнью, тем хуже. Если не обращать на нее внимания или не иметь возможности что-либо предпринять, болезнь рано или поздно сама пройдет.

Насвистывая, явился Хромой и сообщил, что сегодня выходной, Замечательная новость. Я высушил на печи свою мокрую одежду. Правда, Начальник ворчал, что я провонял всю комнату, но стоит ли принимать его всерьез. Конечно, упади он в воду, у него нашлись бы вторые ватные штаны, да и запасная куртка из овечьей кожи. В моих глазах он-то и был настоящим буржуем — наши классовые отношения оказались перевернуты с ног на голову. Плохо, однако, что после сушки моя ватная одежда задубела и превратилась в подобие рыцарских доспехов. Теперь она нисколько не грела, а надетая прямо на голое тело — белья у меня, разумеется, не было — прямо-таки царапала кожу. После завтрака пришлось раздеться, завернуться в одеяло, выпростать руки, чтобы придерживать книгу, и сидеть на соломе, прислонившись к обшарпанной глинобитной стене.

Я торжественно приступил к чтению «Капитала».

Все утро я жадно поглощал книгу. Сначала разные предисловия. Там я обнаружил доказательства собственной правоты, правильности вывода, который мне удалось сделать минувшей ночью: класс, к которому я принадлежу по рождению, обречен. А я — его последний представитель. Видно, мне суждено быть агнцем, принесенным в жертву новой эпохе. Эта мысль согревала и утешала. На мне нет вины, но я искупаю грехи предков, как сын алкоголика или сифилитика страдает за родительские прегрешения. И спасения мне нет.

К полудню читать стало невозможно. В выходные дни особенно остро сказывается недостаток пищи. Во время работы голод притупляется, а когда руки ничем не заняты, он становится невыносим. Поневоле поверишь чаплиновскому старателю из «Золотой лихорадки», который с голодухи принял человека за индюшку. Ясно, что этот эпизод не плод гениального вымысла, скорее всего Чаплин слышал нечто похожее от человека, которому пришлось пережить смертельный голод.

«Товары... железо, холст, пшеница...» — читал я и, вместо того чтобы сосредоточиться на смысле, смаковал само слово «пшеница»; мне виделись россыпи булочек, лепешек, блинов, даже пирожных — и рот наполнялся слюной. Дальше шло уравнение:

1 сюртук	=)	20 арш. холста
1 ф. чаю	=)
40 ф, кофе	=)
1 кварт. пшеницы	=)

и т. д.

«Сюртук», «чай», «кофе», «пшеница» — да это прямо феерия! Только представь: ты в белом, без единого пятнышка, сюртуке (а не кутаешься в драное одеяло), с чашкой цимыньского чаю или бразильского кофе (а не с пустой жестянкой), тут же пирожное с кремом (вместо моркови) — вот жизнь, достойная святых и бессмертных!

В моем воображении все роскошные банкеты, на которых мне довелось побывать, и те, о которых я только читал или слышал, слились в одно бесконечно прекрасное пиршество, смешались со словами Маркса, который почему-то уверял меня: «Ешьте, пожалуйста, спокойно, я не позволю никому обеспокоить вас!» Как раз в то время, все еще пребывая в воображаемом мире съестного, я дошел до главы «Товарный фетишизм и его тайна» и тут вдруг понял, что в холодном воздухе этого зимнего дня ясно ощутим неведомо откуда взявшийся аромат еды, и мой язык тотчас оценил ее вкус. И тут у меня сделался спазм желудка.