Мимоза

И девочка, протягивая ко мне влажный пальчик с налипшими картофельными крошками, пискнула:

— Ешь, ты ешь!

— Не хочу! Лучше пусть твой папа съест,— пробормотал я,

— Ну, ну,— женщина опять засмеялась,— ее папочка на Яве. Ешь смело! И почему это вы, образованные, так обожаете церемонии разводить?

Мне оставалось только гадать, что она имела в виду, говоря «на Яве». Я знал, что в старинных повествованиях далекие или вовсе сказочные земли нередко назывались «Ява», а в речи здешних крестьян все еще встречаются слова и обороты из древнего языка. Может быть, женщина хотела сказать, что ее муж далеко? Или что у девочки вообще нет отца?

— Тогда... тогда вы съедите ее потом...— Взглянул на кастрюлю, собираясь вернуть туда лепешку. Продолжи она уговоры, я бы попросил пару картошек.

— Да ты глянь на себя! Ты болван болваном! — Она дрожала от ярости.— Не хочет он, видите ли! Ладно, черт с тобой, клади и убирайся! — Обняв ребенка, она отвернулась от меня.

Обеими руками я неловко держал лепешку, словно это была полная до краев миска с супом, и не знал, куда ее положить.

— А как же печь? Разве вам не нужна печь?...

— Нужна она мне, как же! — Она опять расхохоталась.— Да мне Сиси давным-давно уже сложил прекрасную печь! Просто вчера я смолола немного пшеницы... он и принес... да спекла пять лепешек — для Сиси, для себя, две — ребенку,— а последнюю решила тебе отдать. Но вчера тебя не было нигде... Без дрожжей она не очень пышная. Да ты попробуй. А пшеничная мука у меня еще есть, вот дрожжи поспеют, тогда будут настоящие лепешки.

«Настоящие»! Не хотелось и спрашивать, почему она вспомнила обо мне. Наверное, из жалости. Начальник, Лейтенант и Бухгалтер, едва освободились из лагеря, сразу сменили одежду — им родственники прислали куртки, какие носят кадровые партийцы. А я донашивал все лагерное, и это отличало меня от других, как клеимо отличает преступника. Материал никуда не годный, дыра на дыре. А теперь еще затвердел — прямо рыцарские латы. В этой прочной скорлупе я — словно личинка, замершая в своем коконе.

Когда она увидела, что я рассматриваю лепешку и, похоже, все- таки решусь ее попробовать, она сдвинула занавеску над печью и достала миску с соленой морковью и палочки для еды. Палочки тщательно вытерла и положила рядом со мной.

— Приходи всегда, как проголодаешься. Тогда, в первый раз, ты прямо на привидение смахивал! — Она опять засмеялась, но потом поджала губы и села на лежанку, собираясь смотреть, как я буду есть.

Деваться некуда. Стыдно, конечно, если она увидит, как жадно я поглощаю пищу. Ей, видно, невдомек, что невежливо наблюдать за трапезой гостя.

— Ну, чего ждешь? — Ее удивляла моя нерешительность.— Поспеши, а то еще заявится кто.

В самом деле, что подумают люди, если обнаружат меня у нее за столом? Но и дома, где за мной наблюдает множество глаз, было бы невозможно вкушать драгоценную лепешку.

Наконец я решился. Лепешка оказалась довольно жесткой, но тесто — белейшее. Она, видно, дважды просеяла муку. Пресное тесто всегда плотное и твердое, поэтому лепешка размером с кулак и весит немало. Я откусывал и жевал, и снова откусывал, изо всех сил стараясь есть так, как подобает воспитанному человеку. Четыре года я не пробовал печева из пшеничной муки, и теперь каждая крошка, казалось, таяла во рту, будто снежинка. А ни с чем не сравнимый аромат пшеницы, впитавшей и летнее солнце, и лессовую степь, и пот жнецов, — первозданный запах хлеба?

Вдруг я заметил на корке отчетливый отпечаток пальца — тончайшие завитки разбегались от центра к краю, как рябь от метнувшейся рыбы по поверхности пруда. Выкатилась слеза и упала на лепешку. Возможно, она видела. Теперь она не смеялась и не наблюдала за мной, а, развалившись на лежанке, обнимала ребенка и вздыхала:

— Эх, что за напасть!

Это ее «эх», в котором скорее слышалась симпатия, чем жалость, словно растворило долго запертые затворы, и слезы потоками хлынули из моих глаз, а ведь я не плакал, даже когда Начальник измывался надо мною. А теперь вот в полной тишине мои слезы текли и текли, и я не мог доесть лепешку, которая все еще была у меня в руке.

Какой удивительный покой царил в этом маленьком доме. Только изредка снежные хлопья шуршали по оконной бумаге; ребенок на лежанке тихонько причмокивал. А в моей душе гремел «Реквием» Верди, бесконечное «Спаси и помилуй» кружилось и кружилось, не утихая:

О, спаси и помилуй! Спаси и помилуй!..

Женщина, устроившись на лежанке поудобнее, велела дочке:

— Эршэ, скажи дяде: «Не волнуйся. Пока у меня есть еда, и для тебя что-нибудь найдется». — Повтори: «Дядя, не волнуйся. Пока у меня есть еда, и для тебя что-нибудь найдется».

Я слышал, как девочка повернулась ко мне:

— Дядя, не волнуйся. Не волнуйся...

Ей нравилось повторять непонятные слова. Она стояла на краю лежанки и, протягивая ко мне свой крохотный пальчик, твердила:

— Дядя, не волнуйся. Не волнуйся...

— Пока у меня,— подсказала мать,— есть еда...

Девочка, запинаясь, выговорила:

— ...у тебя есть еда, и мне что-нибудь...

Мать со смехом обняла ее и принялась щекотать: