Миниатюры

Зачем-то все уходят. Пропадают в огромных, похожих на свежий московский снег и различимых только с той стороны сферы, из иллюминатора самолета, облаках — чтобы выплыть из них на другой стороне океана и начать отсчет в обратном направлении или чтобы раствориться еще выше, там, где нет белого и голубого, а есть только тонкий трепет колокольчиков, обещающий ждать и меня. Но нить слишком непрочна, она не в состоянии одной своей силой оторвать от привычно-мелочного и вознести, позвать, заставить — потому что велика сила любви к воспоминанию, нуждающемуся в ритуальной подпитке отработанными символами, но и их мощи не хватит для освободительного разрыва, значит, опять туман и зависимость и неумение нанести прицельный ножевой удар по приговору завистливых богов, не важно, в чей адрес — разлюбить или научиться не любить заново. Как это умеют кошки, сами или с посторонней помощью.

Каждую весну я мечтаю купить себе велосипед.

Первый абзац — 7 апреля 2004,

остальное — август.

Игра в пространство за окном

Когда поезд наполняется дымом, пассажиры раскидывают карты. Стиснутые неограниченным пространством плюшевых спинок, они спорят о правилах игры, которая давно знакома каждому из них, равно как и любому, кто гуляет в заоконном мире, погруженном в едва-едва нарушаемую фонарями и звездами тьму.

Не подглядывай в мои карты, возмущается чужой партнеру голос. В ответ — смех ребенка или — шизофреника. Какой смысл подглядывать, если выигрышный расклад неоспорим, потому что любая партия уже сыграна другими пассажирами того же поезда, только на предыдущем перегоне? Или — один-единственный недоигранный вист продолжают метать разноликие и разноязыкие фигуры, застывшие по сути и только чуть-чуть преображенные километрами, пивом, плотностью дыма и числом штампов контроллерского компостера.

Сейчас мой ход, кричит безбилетник. Кто бы спорил? Разве это не его звездный час: легко поигрывая лицевыми мышцами, готовыми взорваться от переполняющего их адреналина, он с мнимой небрежностью пересекает грань между «так надо» и «так лучше». По какую сторону истина? — Вопрос бессмысленный, потому что за те мгновения, пока он будет произнесен или даже кем бы то ни было придуман, поезд уже сто раз перестучит и эту грань и еще множество металлических кочек, за вершиной каждой из которых — любой ответ на любой вопрос, в мираже новой звезды за окном, на поверку оказавшейся фрагментом поломанного светофора, в образе улыбчивого проводника в похмельной фуражке или материализованного из сигаретного дыма автоматического компостера.

За спиной кто-то сбрасывает «восьмерки», чем легкомысленно обрекает себя на позорную «ничью». Сброс «шестерок» был бы более логичным: мелочи для того и созданы, чтобы от них избавляться на поворотах без угрызений некстати разбуженной совести. Однообразные платформы уходят в кучу «бито», но то же происходит с оставленной у билетного автомата полуполной бутылкой дешевого виски и с призрачным отражением то ли заводских труб, то ли шпилей готического — но почему красного? — собора в томной реке, текущей теперь не по течению и не против, а влево или вправо, смотря по номеру забронированного сидячего места или вообще поперек, от берега к берегу, если за плоскость отсчета принять заляпанный сотнями преждевременных эякуляций пол в тамбуре.

Карте, упавшей на пол, где зафиксированы актуальные расценки на тело и душу, требуется совсем немного времени, чтобы перестать существовать в колоде и — если она козырная — превратиться в бутерброд, узника в прозрачном склепе из фольги. Хруст на зубах или огуречный скрежет зубовный резонирует с шелестом страниц компьютерного журнала и одновременно — с мерным похлопыванием тамбурной двери о самою себя. Лениво пощелкивают клапана пивных банок, механический голос возвещает о следующей остановке — партия продолжается, и новые пассажиры расчерчивают лист для подсчета очков, еще не успев занять насиженные места тех, кого уже нет и кто растворился в темноте по ту сторону стекла, оставив после себя голубоватые колечки дыма — единственного неизменного присутствия, вечного железнодорожного странника.