Минная гавань

— Потому, Сенечка, что я настырный человек и не перестал испытывать судьбу, — говорил старшина мягко и доверительно, как бы нарочно подшучивая над самим собой. — Страдаю от курева, можно сказать, с детства. Началось вот как… — Старшина втянул в себя крупный глоток дыма, вызывая своей медлительностью общее любопытство. — Помню, раздобыл где-то я чинарик. Дай, думаю, попробую, как это у бати получается. Залез под стол, массивный такой стоял у нас посреди комнаты, со скатертью до самого пола. Засмолил. Дым, как на пожаре, из-под скатерти валит. Младший братишка, Петюник, — надо сказать, человек большого подколодного юмора — на кухню прибежал и говорит нашей бабусе: «А Васька под столом газетку подпалил. Горит». Та сослепу не разобралась: налила полную кастрюлю воды, подняла скатерть и… хлобысть под стол!..

— Это на вас? — удивился Гущин.

— А то на кого же еще? И когда только бросишь переспрашивать, — скороговоркой упрекнул старшина и продолжал: — Бабуся охает, Петюник-шельмец хихикает. Я выскакиваю из-под стола, как промокший гусь, и — хлоп братана по затылку. Петюник — мне. Батя с работы пришел — обоих покарал. И натерпелся же я из-за этой дурной привычки… — Старшина отчаянно покрутил головой. — А совсем недавно, когда в отпуск ездил, пригласила меня в гости одна очаровательная цыпа…

— Доскажете потом, — оборвал разговорившегося старшину Владимир, — оба ступайте вниз.

«Несут чушь всякую…» — откровенно подумалось, когда матросы полезли в люк. Ему невыносима была их беззаботная болтовня. Владимир нервно заерзал, снял с головы шапку и, не замечая удивления сигнальщика, долго не надевал ее. Привстав с сиденья, он поглядел за корму, где остался город. Представилось, как чужие люди закроют глазе его жене, заколотят крышку гроба, потом набросают сверху мерзлой земли. И никому уже через несколько минут ни до чего не будет дела…

«Предатель, чурбан!..» — стучала в висках кровь. Было уже непонятно, как он мог уйти в море, даже не поцеловав свою Лиду в последний раз, не сказав ей прощальное «прости». Владимир подумал, что его непременно должно теперь настигнуть возмездие, хотя и не знал, в чем оно должно быть выражено. Ему было тяжко оставаться одному. Но вахта кончалась.

Владимир спустился на жилую палубу с таким ощущением, что где-то в укромном закоулке отсека притаилась Лида. Пришла сама и ждет, чтобы проститься…

Повернув кремальеру, Владимир боком протиснулся через отверстие лаза в жилой отсек. Полутемный коридор пуст, двери кают плотно затворены. Ее нигде нет… Ее и не могло быть… Просто он очень измучен и устал.

Каюта его располагалась вдоль правого борта. Бортовая стена выделана под ореховое дерево. Полукругом изгибаясь, она переходила в подволок. Казалось, что переборки сойдутся, если их не будет в длину распирать спальный кожаный диван, а в ширину — столик, что рядом с изголовьем. Все здесь было необходимо, просто и под рукой.

Владимир устало разделся и лег. До тошноты хотелось курить, но это было исключено. Лодка только что погрузилась и шла на рабочей глубине. Подсунув ладони под голову, он глядел в подволок, мучаясь от непонятной тупой боли, разливавшейся по всему телу. Где эта боль и что именно болит, определить было невозможно. Ему хотелось заснуть, избавиться хоть на час от тяжелых своих мыслей, но сон никак не приходил. Он думал о том, что и в безвыходном положении должен быть какой-то выход. Вот если бы не эта боль, которая мешает сосредоточиться…

Дверь каюты приоткрылась.

— Не спите, Владимир Егорович? — тихо спросили из коридора.

— Нет, — отозвался Линьков.

Дверь отодвинулась шире, в каюту вошел Юрков.

— Мне тоже вот не спится, — сказал командир, подворачивая суконное одеяло и присаживаясь на край дивана. — О чем я подумал… Может, вас на берег перевести? Я слышал, освободилось место начальника торпедной мастерской.

Владимир нервно встрепенулся, приподнимаясь.

— Разве я никудышный моряк?..

Командир укоризненно посмотрел на него:

— Я не хотел вас обидеть. Но разве есть у вас такое право — думать только о себе?

Линьков откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Ни о чем не хочу думать, устал…

— Владимир Егорович, — сказал Юрков жестко, — вы даже не представляете, как мне за такие слова хочется поставить вас по стойке «смирно», как меня когда-то поставил мой командир. Или вы думаете, что никто не был на вашем месте? В войну и мать мою, и жену, и годовалого сынишку… всех — одной бомбой. А сам я был моложе вас, только-только из училища вышел.

— Война — это совсем другое дело. Она для всех беда. А беду вместе переносить — не то что в одиночку. Верите ли, ничего так не хотел, как иметь семью. Она была…

— Это жизнь, Владимир Егорович. Ни беды, ни радости постоянными не бывают. Помните доброе русское слово «превозмочь». Вы пересилите себя, я знаю. У вас есть цель, ради нее стоит жить. Настанет время, и вы заново начнете для себя открывать мир: то ли это будет музыка, то ли цветы, а может, первый смех вашего ребенка… И судьба не покажется вам такой жестокой. Вы знаете, Линьков, что значит верить в невозможное?

Владимир молчал.