Минная гавань

По пути домой она вместе с сыном зашла в гастроном, Ирина набила продуктами авоську. Потом завернула в прачечную. Привычные заботы постепенно оттеснили недавние волнения. Порог своей квартиры переступила уже успокоенная и немного усталая.

Когда Семен уходил в море, заведенный порядок в их семье не менялся. Ужинали около восьми часов вечера. Затем играли в школу: со звонками на перемену и с отметками. Ровно в девять Ирина укладывала сына в кроватку и тогда могла заняться собственными делами. Чаще всего она усаживалась в кресло, стоявшее под высоким торшером в углу комнаты, и читала какую-нибудь книжку, прихваченную в библиотеке.

Но сегодня ей не хотелось читать. И хозяйством заниматься тоже было невмоготу. Закутав плечи в теплый пуховый платок, она допоздна просидела на кухне, глядя в окно, за которым разыгрался настоящий буран. Бешено кружились снежные вихри, жутковато-утробным голосом завывал ветер, и надоедливо погромыхивал жестяной карниз.

По радио передавали реквием Моцарта. Пел хор. Далекие голоса вещали о роковой безысходности, об угаснувших человеческих страстях и надеждах… Точно могильным холодом веяло из динамика.

«А как сейчас там, в море?..» — подумала она, и от одной этой мысли по спине побежали мурашки. Ирина представила своего мужа на ходовом мостике — этой небольшой, открытой всем ветрам площадке, — и ей стало неловко за свое благополучие, за свой уют, который она принимала как нечто должное, принадлежащее ей по праву жены. У нее в эту страшную, ненастную ночь была привилегия копаться в собственных чувствах, у него же оставалась лишь необходимость исполнять свой долг и верить в возвращение домой…

Когда Семен перед выходом в море сказал, что Ледорубов болен и с высокой температурой лежит у себя дома, она ни минуты не колебалась, решив тотчас навестить Захара, как-то помочь ему. Но едва ли ее муж догадывался, какое трудное испытание послал этим сообщением своей жене. Пожалуй, ничто так не трогает женщину, как беспомощность когда-то любимого (именно так она и хотела думать) человека, прикованного недугом к постели. И если прежде в душе Ирины где-то еще тлела обида на Захара, то теперь все ее существо переполнялось чувством жалости и сострадания к нему. Ирина хотела держаться с видом независимо-доброжелательной милосердной сестры. И уж никак она не могла предположить, что прошлое ими обоими не забыто, что оба они живут, по существу, воспоминаниями своей первой юношеской любви.

Женским чутьем она поняла, как несчастен Захар в своем одиночестве. И страдал он не столько от своего недомогания, сколько от душевной боли, от тех невысказанных слов глубокого раскаяния, которые готовы были прорваться.

Ирине и самой было нелегко сдержаться, ни единым взглядом не выдать себя. Она полагала, что ее возродившееся влечение к Захару настолько же естественно, насколько и преступно. Никогда в жизни она не посмела бы сделать шаг, за которым перед ней могла разверзнуться пропасть ее собственного предательства… С немым укором перед ней вставал Семен. И оттого, что он слишком добр, открыт и доверчив, его невозможно было обманывать.

С тех пор как Семен воспротивился ее отъезду в Пензу, когда она скорее от отчаяния, чем по искреннему зову сердца, согласилась стать его женой, между ними установилась обыкновенная супружеская привязанность, не предполагавшая взаимной любви. Семен никогда ей не говорил восторженных, нежных слов. Она и не требовала их. Жили как могли: всегда ладили между собой и вроде бы несчастными себя не считали. Насколько это хорошо или плохо, Ирина не пыталась понять, потому что всю силу своих нерастраченных чувств обратила на сына. С тех пор как она ощутила его у себя под сердцем, казалось, ничто уже не в состоянии занять все ее мысли более глубоко и сильно.

И вот снова явился он, тот самый человек, который когда-то обманул ее надежды, разрушил мечты… Но что же было делать? О том, чтобы вернуться к прошлому, не могло быть и речи. Слишком неодолимой преградой легла между ними бездна прожитых лет. И если невозможно было наяву разрушить условности сложившейся жизни, то уж в мыслях ничто не могло помешать Ирине переступить запретную черту… Поборов совесть и стыд замужней женщины, она предалась запретным, заведомо несбыточным мечтам. Ирина грезила, возвращаясь к дням своей юности, точно в этом заключалось теперь ее утешение.

…Он входил в кухню, садился рядом, брал ее руку… И ей это было приятно. Она вставала, шла в спальню. И он шел за ней следом. Засыпая, она не переставала чувствовать его рядом…

Но вот заворочался Кирюшка, что-то сонно пробормотал, всхлипнул. Испуганной птицей Ирина метнулась к детской кроватке. Наклонилась над сыном, привычно потрогала губами его лобик. Потом облегченно вздохнула, убедившись, что температуры нет.

Босая, с растрепанными волосами, она стояла у изголовья кроватки, глядя на спящего малыша. Подумалось: а что, если бы его родным отцом был Захар?.. И мгновенно ужаснулась этому кощунственному предположению, которое невесть зачем взбрело ей в голову.