Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Около полудня я отправляюсь в кафе, к людям, которые лакомятся взбитыми сливками, и тоже лакомлюсь сливками, как они. Повсюду на улицах — столики, и всякий, у кого имеется стул, выставляет его за дверь. Порхающие — сквозь воздух и фарфоровые чашки — руки; головы сдвинуты ради проникновенных разговоров и интимных признаний. Кругом роятся девушки на паучьих ножках, в шелковых юбочках, джемперочках, пелеринках; взгляды выползают из-под солнечных очков, перелетают на подолы, теребят своими щупальцами мягкую ткань. Молодые люди смахивают на описанных в литературе обедневших дворян: узкие в плечах пиджаки, блеклых тонов рубашки. Но их можно опознать как принадлежащих к сегодняшнему дню — по очкам и серебристым ноутбукам, которые они раскрывают перед собой. Старик нарезает чеснок тонкими нежными кружочками и сбрасывает их с досочки в суп. Старик не рассуждает о том, что чеснок помогает сохранить молодость, для него это просто еда. Сбоку от меня одна девушка звонкоголосо объясняет подруге: «Это — пипи бактерий». Другая девушка говорит: «Понятно» — и записывает что-то себе в тетрадку. Напротив кафе располагается лавка с уродливой и очень дорогой мебелью; когда-то там проводились акции скупки и распродажи, но особой разницы между ними нет.

Своим друзьям — Бобу, и Влади, и Хельге, и Норе — я рассказываю об оборвавшихся нитях моей жизни, которые болтаются в воздухе, а я хотела бы вновь их связать. Не все, только некоторые. И если это когда-нибудь получится, говорю я, то тканое полотно моей жизни опять обретет цельность. Не важно, что в полотне этом дырки, что по краям оно обтрепалось, а посередке прохудилось, и что орнамента почти не распознать (Господи, рвань да и только)… Не в том суть. Главное, что каждой ниточкой прошлого, которую я, как синица, выдергиваю из ветхой ткани и отношу в свое гнездо, которое называю Сегодня, я прочнее привязываю себя к многоцветью красок.

Однажды запутавшееся должно быть приведено в порядок: дабы я поняла наконец, что это такое — небо, разные пространства, Прошлое, Сегодня. Все так быстро меняется: только что кто-то, толкнув калитку, ступил во двор — и уже он в доме; только что было светло — и уже темно; только что нечто еще было здесь — и уже оно там, прошло мимо. Ох уж эти прохождения мимо… Я и зрением за ними не поспеваю, что уж тут говорить о понимании. Мои глаза играют в сумасшедших. Я хватаюсь за то-то, кидаюсь туда-то, и не ухватываю ничего — все уже миновало. Я пускаюсь в путь, куда-то прихожу, но куда? Едва принявшись за что-то, бросаю начатое; влюбляюсь, но и оглянуться не успеваю, как любовь остается в прошлом, а дети между тем растут, врастают мне в глаза и вырастают прочь с моих глаз — и вот внезапно наступает Сегодня. Но вечером, когда мои туфли плачут от усталости, я босиком выхожу на балкон и чувствую себя счастливой. Поднимается ветер. Куда он спешит? Должна ли я поспешить за ним? Перестань бегать за этим парнем, говорила мама. Ах, опять она…

То-то и то-то происходит от того-то и того-то, говорила мама. И это влечет за собой такие-то последствия. Я же тем временем упивалась своими заботами. Лучше ли живется с позором, обрушившимся на тебя? Хуже ли живется, если ты не похожа на других и всегда говоришь не то, чего от тебя ждут? После мама исчезла, оставив кошелек с двумя сотнями восточных марок, холодильник, предназначавшийся мне, и еще всякую всячину, которую Боб, Влади и я сумели забрать из квартиры за одну ночь.

И опять появляется тот, кто рассказывает мне мою историю, как если бы он ее услышал от кого-то вроде меня: когда мать исчезла, она с этим внутренне согласилась, но понять не поняла, ведь ее как-никак бросили, да к тому же подвергли опасности, ее и других детей, оставленных на бабушку. Саму ее много раз вызывали на допросы, где она, не греша против истины, говорила, что ничего о намерении матери не знала, — хотя она бы предпочла лгать, ей ведь все равно не верили. Ложь далась бы ей легче, признать правду было нелегко, это значило согласиться с тем, что ее обманули, бросили — как в тот раз, когда мать с отцом вдвоем отправились в путешествие, а она не забыла эту обиду и, когда родители вернулись, спряталась за бабушкиной спиной, не хотела с ними разговаривать. Она и теперь не хотела разговаривать, да только не знала никого, за чьей широкой спиной ей было бы приятно молчать. В ушах у нее все еще звучали материны оправдания: та, дескать, хотела лишь облегчить ей жизнь, избавить от дополнительной лжи; ну и, само собой, мать обязала ее держать все в строжайшей тайне. Думая о такого рода пустословии, она только еще больше злилась. И чем неистовей разгорался гнев, тем тоньше становились вонзавшиеся в ее кожу иголки.