Минус 273 градуса по Цельсию

– Иди! Не дергайся! Жив, и радуйся! – ведя К. к машине, сочли они теперь нужным каждый высказать ему свое пожелание.

Его должны куда-то везти на вертолете, осознал наконец К. Но его явно не вернут на остров сегодня же – не станут из-за него гонять вертолет туда-сюда. И если он не вернется сюда вообще? Большебородый будет ждать его. Будет искать ректор.

– Подождите же! – воскликнул он. – Мне нужно предупредить… сказать, что меня…

– Обойдешься, – ответил ему тот, что шел сзади. Пальцы его тупо упирались К. в почку, как бы напоминая своим давлением о возможности нового тычка.

И уже они стояли у разверстого нутра вездехода, и те, что держали К. за руки, неожиданно и вновь одновременно подхватили его под ягодицы, оторвав от земли, ловко метнули вперед, на сиденье. А он еще и сам, чтобы не впаяться головой в кромку крыши, моментом втянул ее в плечи, пригнулся, упростив их задачу.

– Устраивайся, – услышал К., отрывая лицо от жесткой кожи обивки и торопясь зачем-то скорее сесть на сиденье, как бросил ему насмешливо кто-то из швырнувших его, будто какой-то куль, беретов.

Черная повязка на глаза, «Не смей снимать!», вой мотора и прыжки вездехода на буграх поляны, бьющих через пружины сиденья в крестец, короткая остановка – должно быть, перед воротами в колючем витом заграждении – и вновь вой мотора, только дорога под колесами теперь по-асфальтовому гладка, поворот, разворот, задний ход, стоп-мотор, хлопок по плечу, как толчок: «Поднимайся!» – поддерживающая при выходе из машины недружелюбная рука, голоса вокруг, близко, далеко, громкие, на пониженных тонах, и вновь недружелюбная поддерживающая рука, подъем по короткой неудобной лестнице с трубчатыми поперечинами вместо ступеней, «Садись!» – нажимает на плечо рука (все та же, другая? одинаково недружелюбны), сиденье – холодная железная лавка, чьи-то пальцы, отдергивая голову назад, развязывают на затылке ослепляющую повязку, обвальный грохот закрутившегося винта, сотрясшего все вокруг мелкой отвратительной, проникающей до мозжечка дрожью, глаза заново привыкают к свету, и еще не успевают привыкнуть до конца – вертолет уже в воздухе.

16. «Мы ошиблись»

Тишина гудела умирающей люминесцентной лампочкой под потолком. Он сидел в том же помещении, где был в свое первое, добровольное появление в этом особняке под сенью аккуратно и чисто подстриженных деревьев, – два ряда светлой фанеровки столов со стульями, стол перед ними, черная доска на стене с разводами стертого мела, ни дать ни взять студенческая аудитория для небольшой группы. Он сидел здесь уже целый час – никто к нему не приходил, даже не заглянул. Первые два десятка минут, как его доставили сюда, он не слышал зудящего пения лампочки, было ли оно? Теперь оно казалось столь же оглушительным, как грохот вращающего винт двигателя, когда был замкнут в трясущемся вертолетном чреве.

К. встал из-за стола, за которым сидел (он уже насиделся за всеми), прошелся между рядами туда, обратно, протиснулся к окну, отвел в сторону плотную тяжелую штору. Ночная глухая тьма стояла за зарешеченным окном, и даже не видно фонарных огней, только несколько пушистых серебристых свечений там-сям свидетельствовали таким косвенным образом об их наличии, – первый этаж, растущие вокруг особняка деревья с кустарником охраняли его от уличного света с надежностью сторожевых псов. К. отпустил штору, пересек «аудиторию» и, подойдя к двери, подергал вверх-вниз ее удобно изогнутую для захвата ладони черно-металлическую ручку. Дверь была закрыта. Как и десять минут назад, и двадцать, как была закрыта с самого начала, когда его ввели сюда и, не произнеся ни слова, захлопнули за спиной, провернув в замке с наружной стороны ключ.

Оставив дверь, раскачивающимся шагом К. направился обратно к окнам, но, не дойдя до них, остановился, постоял, привставая на носках и со стуком опускаясь на каблуки, повернулся и шагнул к доске. До чего К. до сих пор не додумался, убивая время, – так до того, чтобы использовать в этих целях доску.

Он пошарил за ней, нащупал висящую там на крючке тряпку. Тряпка была засохшая и стояла колом. К. поплевал на нее, пожамкал и принялся расчищать меловые разводы. Разводы не исчезали. Тряпка была слишком густо пропитана мелом, ее следовало промывать под краном. К. бросил тряпку на полок, тянувшийся вдоль всей доски с фронта, взял с полка истершийся круглый мелок, постоял, раздумывая, что писать, и вывел: «Шопенгауэр». Он не сомневался, что все камеры, которые установлены в помещении, включены, он сейчас на всех мониторах и, как ни хотелось, решил обойтись без кукиша. Шопенгауэр значился в числе стерильных. Почему? Вот поди ж ты пойми.

«Поистине некая невидимая, неподвластная человеку, непознаваемая им воля диктует миру свои условия, воплощает свой замысел, а независимый, свободный вроде бы в своих поступках и действиях человек, незнаемо для себя, лишь осуществляет его», – написал К. на расчищенном пространстве, как если бы диктовал студиозам свое изложение «Воли и представления».