Минус (сборник)

– Здорово, – Шура Решетов криво, но искренне улыбается. – Давай, давай, как раз вовремя.

– Можно?

– Заходи, ясен перец.

Шурино «как раз вовремя» немного пугает – опять, значит, готовится выпить или курнуть. Но мне сейчас нужно совсем не это – в кои веки захотелось не спеша и полушепотом, при свете настольной лампы или лучше свечи, поговорить. Нести всякую детскую чепуху, слушать такое же. Всю ночь, до утра. И потом смотреть на рассвет, удивляться, обмирать от восторга… Такие ночи остались далеко позади, когда не знал еще выпивки, не особенно думалось о девчонках, зато до нервной дрожи, до боли в мозгу – о смысле жизни, о том, как устроены телефон, телевизор, магнитофон, о том, есть ли у Вселенной предел, и какой он, и что за ним… Вот о такой чепухе сейчас хочется поразмышлять.

И Шура словно бы слышит меня, он по-доброму, как-то по-родному улыбается и кивает:

– Посидим спокойненько, отдохнем. Последний день такой. Завтра – снег.

– Снег? – я с готовностью удивляюсь. – Откуда ты знаешь?

– Погода такая, по всем признакам выпадет. – И, ведя меня в свою комнату, объясняет: – Я же, Ромыч, не один год в общей сложности под открытым небом прожил. Художником в четырех стенах не станешь, воздух нужен, свобода.

Он совершенно трезв и такой вдруг помолодевший, несмотря на бороду и морщины, крепкий, хоть и худой. Какой-то он близкий сейчас, именно тот человек, о котором я думал четверть часа назад, стоя на углу Трудовой и Мичурина…

– Садись, – говорит Шура, – сейчас чаёк принесу. Из травок!

– Из каких травок? – пугаюсь.

– Из таежных, лечебных. Самый полезный чай. Каждый глоток силы прибавляет немеряно, голова варить начинает… Погоди, попробуешь, вот только запарю…

Удерживаю его, усмехаюсь, сам не зная из-за чего, начинаю раздражаться:

– Да-а, удивительно просто. Ты вот какой благостный, Петраченко несколько дней не пьет ни капли, во мне что-то бродит… как будто вот-вот со всех дыр дерьмо потечет… Зато потом стану младенчиком…

– Зима завтра, вот и хочется чистоты. Как тут суету не притормозить, не подумать? Природа требует. Вот чаек заварганю, поговорим.

Шура уходит. Я достаю сигареты, ищу пепельницу. Нет нигде. Хм, неужели Решетов до того углубился в свой отдых, что и не курит сегодня? Да ну их всех… То мычат и под столом валяются, то каких-то святых изображают. Чиркаю спичкой, вгоняю в глотку теплый, едкий дымок канской «Примы».

Ложусь поперек дивана, смотрю на громоздкий, во всю стену, стеллаж для картин. Среди холстов, золоченых рам и старых, исколотых гвоздями подрамников видна зеленая брезентовая папка. В ней у Шуры хранятся гуаши, там маленький, пестрый мирок, почти сказочный, нереальный…

Сбиваю пепел в сигаретную пачку, где осталось не больше трех сигарет. Две пачки есть дома, то есть в общажной комнате, – это радует.

На стуле, опертая о спинку, начатая картина. Сине-белые, облепленные снегом скалы, длинные, тощие лиственницы с темно-зелеными, почти синими лапами на редких, растущих лишь с одной стороны ствола ветках. Красновато-грязное небо висит низко-низко к земле, вершины деревьев прокалывают его. А нижняя часть полотна еще не тронута кистью, там обнаженный, блестящий от грунта холст.

– Вот и чаек, – ласково произносит Шура, внося две большие, прикрытые блюдцами кружки. – Я им уж третьи сутки отпаиваюсь. Великая штука, все вещества есть. Даже к еде не очень тянет…

Из-под блюдец подымливает парок. Воздух быстро наполнился ароматом травяного чая. Вспоминается чулан в бабушкином доме, где висели под потолком на леске пучки разных травок. В носу щекотало от их резкого, но приятного запаха, голова начинала слегка кружиться, и представлялось нечто тайное, замшелое, живые какие-то существа в темных углах. Нестрашные, теплые существа… И еще – тайга осенью, до холодов. Тоже таинственная, тихая и добрая, неспешно готовящаяся к долгому, спокойному сну…

– Давно я не был в тайге, – говорю. – В детстве родители часто по грибы брали, по ягоды, просто так ездили… Тут в Саяногорске на гастролях были, останавливались в горах. Хорошо там, но и тоскливо так…

– Тянет тайга, зовет, – кивает Решетов. – Она нас всех и спасает. – Снял блюдце со своей кружки, шумно губами втянул кипяток, смачно крякнул, продолжил: – Из тайги основной кислород, энергетика к нам приходят. Вот бор вокруг Минусинска, он ведь песчинка всего лишь, он – как озерцо. А тайга – океан. По ней можно месяц идти, и словно сделал десять шагов. Это насчет масштаба, а по содержанию месяц в тайге может всю квартирную жизнь перевесить. Вот мудрецы, они все в тайгу уходили…

Отпиваю сладко-горьковатую, терпкую и невкусную, в общем-то, жидкость, ставлю кружку обратно на стол. О тайге беседа мне не особо приятна – слышится искусственность, слащавость, однобокость какая-то, так и подмывает спросить: «Забрось тебя, Шура, сейчас за двести кэмэ от жилья, в кайф тебе будет?» Перевожу разговор на более жизненную проблему:

– Значит, начал трезвое существование?

– Да нет, зачем… – Решетов, кажется, уловил в моем тоне насмешку. – Просто, м-м, передышка, небольшой выхлоп. Вывожу шлаки из организма, из мозгов. – И снова пускается в рассуждения: – Дело, Ромка, не в том, в принципе, пьешь или не пьешь, на траве сидишь или никогда ее даже не пробовал. Не в этом дело. Главное – себя контролировать, не отпускать вожжи. Вот Петрачена, говоришь, пить бросил… Ну, слава богу, слава богу… А зачем? Ради чего бросил?

– Красить собирается, – отвечаю. – У него идеи творческие, мысли… Видно, достали его декорации.

– М-да-а, работка у него неблагодарная. Но, понимаешь, дело не в том – пить или нет, а в свободе. Серега ее потерял и вряд ли снова найдет. Если даже уволится из декораторов, все прежнее бросит – вряд ли, – Решетов отхлебнул чаю, помычал, выискивая подходящие слова. – Гм-м… я вот, я хоть и бухаю, и траву, бывает, курю до одури, а все равно в итоге получается, что в основном крашу. Вроде бы жутчайший запой, провал в два-три месяца, а очухаешься, начнешь хозяйство осматривать – бах, бах – несколько картинок новых обнаружится. Даже и не помню совсем, когда и как их накрасил. Как-то, понимаешь ли, само собой происходит, как у… ну, как у лунатика, что ли…

– Ништяк, – усмехаюсь, – бессознательное творчество.

– Почему бессознательное… Наоборот – глубинное сознание, которое ничем не вытравить, не заслонить. Это – как совершать разные там жизненные потребности: есть, дышать… Хотя, хотя сама жизнь может так повернуть, что – раз! – и все. Или силы свыше возьмут и обрежут. Это ведь все на тонкой нитке висит, в любой момент нитка оборвется и… как у Петрачены… Потом хоть запейся, хоть зашейся – не свяжешь.

– Эт точно, Шура. Я вот по юности стихи сочинял, тексты для песен, еще разное… Группа была, даже несколько концертов дали. Но так как-то сошло все на нет.

Решетов вздохнул сочувственно:

– Зря, зря. Может, в этом твоя жизнь. Призвание.

– Может, – соглашаюсь, но тут же отмахиваюсь и говорю, сам не зная, искренне или нет: – Да ну, детство просто. И без стишков нормально… А где, кстати, пепельница?

Шура отыскал ее под диваном. В ней остатки десятка косяков.

– Не слабо ты тут шмалил перед трезвостью! – изумляюсь. – От такого любой бы на чаек перешел.

Художник поморщился, он занят сейчас совсем не мыслью о косяках.

– Понимаешь, Ром, – говорит серьезным тоном, почти как учитель, – надо иметь в себе нечто другое. Такое что-то… Стержень внутренний, но не связанный чтобы с повседневностью. Одной голой повседневностью жить нельзя. Это как смерть на ходу. Саморазложение, понимаешь?

– Понимать-то понимаю, но если нет, блин, этого стержня, что делать?.. Уехать бы куда-нибудь далеко, – прорывается у меня заветное. – В Питер бы… Я там до армии проучился два с половиной месяца, в строительном пэтэу. То есть – курсы такие годичные после десятого класса… На плиточника… Тогда было легко – сел в самолет, через шесть часов – там. Зашел в любое училище, документы сдал, и тебе койку, кормежку три раза в день, стипендию. А теперь…

– Я тоже мечтаю, – вздыхает Шура, – с детства почти. Дальше Красноярска нигде не был… Хочу в Тибет или в Японию. В Японии знаешь какие места есть! Как до европейцев еще, настоящая там Япония сохранилась… Жениться бы вот на японочке, в хижине из бамбука поселиться, красить сидеть потихонечку, думать…

– Шур, а покажи гуаши. В зеленой папке которые.

Он с интересом смотрит на стеллажи, ворошит взглядом свои творения, но потом отмахивается:

– Не стоит. Это все так, попытки. Все, Ромка, попытки ничтожные. На одну удачу – сотня попыток. В лучшем случае.

– Покажи, не ломайся.

Решетов как бы нехотя снимает со стеллажа зеленую папку, кладет ее на пол. Развязывает тесемки. Как обычно перед показом, слегка смущаясь, покряхтывая и поглаживая бороду, объясняет:

– Тематика в основном южноазиатская. Такие фантазии, понимаешь… Тут разных лет. И свежие, и которые лет десять назад накрасил. Есть гуашь чистая, есть с акварелью, с маслом, с бронзой…

Достал первую картинку, заодно убрал со стула недоконченный холст. По пути и про него обмолвился:

– Вот, начал зачем-то. Ойское озеро здесь внизу должно быть. Знаешь такое место в Саянах?

– Конечно. Трасса же мимо него на Кызыл проложена.

– А, ну да… Вспомнил вот, стал красить. – Решетов одновременно критически и ласково глядит на холст. – А если вдуматься – только материал перевожу. Никто не купит, никто и не заметит особенно. Так, пейзажик… А – надо. В башке стучит и стучит: надо, пиши. Ну и вот.

Он прислонил холст к стояку стеллажа. На его место – лист с гуашью.

– Названия нет пока… Ну, рабочее – «Посадка риса» пусть будет.

Люди в тростниковых островерхих панамах склонились над грязью, стоят в ней по колено, в руках пучки зелени; буйвол, запряженный в соху, с трудом, напрягаясь и вытягивая толстую шею, ползет по полю-болоту. Преобладает коричнево-серый тон, лишь нежная зелень рассады веселит глаз… На следующем листе пышнотелая, томная таиландка развалилась на покрытой узорчатым покрывалом софе, глаза прикрыты, меж пальцев в правой руке – длинный мундштук трубочки, остроносая туфелька повисла на самом кончике маленькой ножки. А по всей комнате разбросаны розовые и алые лепестки.

– «Маковый сон», – полушепотом произносит Шура, вздыхает и, заслонив картинку новой, комментирует, вновь оживившись: – Это – «Лхаса». Город такой, столица Тибета.

– Знаю, знаю, у меня по географии четверка была…

Сложенные из каменных плит приземистые домишки с плоскими крышами. Этакие, как детские кубики. Окна – узкие черные щели. Домишки карабкаются по склону горы, вместо садов чахлые, безлистые деревца. А вдалеке снежная, суровая вершина, напоминающая и Эверест, и Фудзияму…