Минус шесть

Так благодушно рассуждая, Фишбейн, как в люльке, покачивался на диване и дремал. Руки его выскользнули из-под головы, голова съехала на бок, он стал храпеть и присвистывать. Фишбейн почувствовал, что поезд остановился, в окно просунулась черная папаха и прорычала:

— Комиссары и жиды, вылазь!

Фишбейн сел, протер глаза и подумал, что в вагоне темно — его не увидят, и нырнул в угол. Его зубы ляскнули раз, два, и, как он ни придерживал подбородок, стали выбивать дробь. Он вынул челюсть, спрятал ее в карман, — стук прекратился, но подбородок плясал, как чужой.

— Вот он! — услыхал Фишбейн над собой голос. Поднял голову, — в глаза ему брызнул свет: перед ним стоял с фонарем проводник. Фишбейн закричал:

— Я не при чем, я — не Фишбейн! Меня вызвали к Николаю Николаевичу, я отдаю ему миллиарды!

Его вытащили из вагона, пихнули в общую кучу и повели. Мороз щипал нос и уши, ноги уходили по колени в снег, и Фишбейн подумал, что он обязательно подхватит бронхит. Он хотел спросить у соседа, кто этот человек в папахе, но не мог: язык распух и закупорил рот. Фишбейн хныкал и мотал головой. Сколько времени он шагал? Луна, красная от мороза, качалась над головой, таращила глаза и ухмылялась, как Лавров. Фишбейна душила одышка, ноги каменели, он спотыкался, и его поощряли прикладами.

— Сто-ой! — опять рявкнула папаха и, когда все выстроились в ряд, стала выкликать по очереди. Фишбейн упал на колени, руки его обнимали вонючие сапоги, и он мычал, как немой. Папаха гудела над ним:

— Незаменимый работник… охранная грамота… ударный паек… взять жидюгу!

Шершавая рука схватила Фишбейна за шиворот, подняла на ноги и толкнула вперед. Он ощутил на виске ледяную сталь, съежился, заработал ногами, а сзади него человек фыркал и отдувался, как паровоз. И вдруг Фишбейн нащупал в кармане вставную челюсть, вытащил ее и протянул человеку. Рука отпустила воротник, Фишбейн вздохнул:

— Р’бейни ш’лэйм, — вспомнил он о Моисее, — сейчас застрелят еврея, как собаку!

Человек сосчитал нижний ряд золотых зубов, прошептал:

— Шишнадцать!

Его палец запрыгал по верхнему ряду:

— Кругом шишнадцать! — удивленно повторил он и засмеялся.

Фишбейн посмотрел ему в глаза, хихикнул и сложил руки лодочкой.

— Бежи! — махнул рукой человек. — Бежи, сукина дочь!

Сердце Фишбейна прыгнуло выше, чем он сам, — он побежал, и сумасшедшие ноги его стали выделывать кренделя. Как заяц, он прыгал по снегу то в одну, то в другую сторону, падал лицом в снег, подымался и опять скакал. Он видел: над ним луна — не луна, биллиардный шар катится по небу и прыгает по облакам. В мозгу его вертелись и сверкали, как молнии:

«Цилечка… Додя… двенадцатикаратник… Центроткань… бархат… муар… фай…»

Сзади него рванулся залп. Эхо ахнуло и загрохотало. Фишбейн замер, присел в снег и открыл глаза…

В дверь купе стучали. Он узнал голоса агентов и пришел в себя. Ноги его болтались на полу, туловище лежало на краю дивана, а голова была запрокинута за подушку. Фишбейн вскочил, ощупал себя: шелковая рубашка и мешочек с нафталином — предохранитель от сыпняка — на месте; в стакане купается челюсть, в окно бьет солнце, и на столике дребезжат стаканы: поезд идет!

Агенты наперебой рассказывали ему, как они стучали к нему в девять утра, в десять, и подумали, что с ним что-нибудь случилось.

— Позвольте! — перебил их Фишбейн, вставив в рот челюсть. — Сколько время?

— Тридцать пять двенадцатого!

— Ого-го-го! Ничего себе, я поспал! И сон мне приснился — министерский сон!

Агенты шагнули к нему, осклабились и изогнулись вопросительным знаком.

— С чего это началось? Да. На остановке стучат в окно, я открываю раму и спрашиваю: «В чем дело?» Женщина умоляет: «Пустите в вагон или я брошусь под паровоз!» Вижу — мордашка прелесть, отчего не пустить? Входит она, знакомимся. Юбочка, ножка, чулочек — антик муар с гвоздикой!

— С гвоздикой! — заржали агенты и передернулись от восторга.

Но Фишбейну не до смеха. Случается так с человеком: говорит-говорит, а дальше хоть убей! Фишбейн молчал, тер ладонью лоб и не знал, что делать с женщиной. Лица агентов вытягивались, они топтались на месте и глотали слюну.

— Забыл! — прошептал Фишбейн. — Прямо из головы вылетело!

Агенты оторопели, посмотрели друг на друга и предложили Фишбейну выпить чаю. Он достал масло, сыр, колбасу, нарезал белого хлеба, — ел и, макая кусок сахара, захлебывал чаем.

Через два часа поезд приполз к московской платформе. Фишбейн вышел из вагона, и проводник, расталкивая пассажиров, провел его к выходу. Агенты уложили мешочки, корзиночки, кадочки, — извозчик поправил свой паршивый полуцилиндр и стегнул мерина. Фишбейн ехал, откидывался на бок, и дома подмигивали ему, как базарные торговки. Снег сверкал и хрустел под полозьями, как стекло, воздух — чорт возьми, московский воздух! — он таял во рту, как воздушный пирог. Прохожие шли по обеим сторонам улицы. Ни улицы, ни прохожие не изменились: под мышкой — караваи хлеба, за спиной — мешки, а следом — веселые груженые саночки. Этим саночкам Фишбейн улыбнулся во весь рот, помахал рукой знакомому и на Никитской заторопил извозчика…