В те дни Цецилия получила письмо. Оно было написано на серой бумаге, и буквы скакали на нем, как галки. Она позвала Додю, он взглянул на письмо, сказал:
— Конечно от папы! — и стал читать:
У Цецилии сердце не камень, — она прослезилась:
— Такой человек, такой человек! Обо всем помнит, Все в семью несет. Обойди всю империю, такого мужа не найдешь!
Додя положил письмо на стол. Он знал, что в таком состоянии мать становилась доброй, и попросил у нее денег. Она вынула из фартучного кармана синюю пятитысячную кредитку.
— Я тебе недавно давала! У твоего отца не банкирская контора!
— Давала по пятачку! На это нельзя в кафэ сходить! — возразил Додя и выпросил у матери еще десять тысяч.
Он был не в своей тарелке: его бездельничанью пришел конец. Утром он читал лекцию в девятом караульном батальоне, обучал красноармейцев русской литературе и добросовестно рассказывал об Антиохе Кантемире. Слушатели плохо понимали этого сатирика. Может быть, Додя сам не понимал! Но числясь на действительной военной службе и получая паек, он не хотел думать об этом. У Доди был помощник — Петька, который организовывал батальонную библиотеку и покупал книги. Додя ему завидовал, потому что Петька толково вел дело: и люди и сам не в обиде!
Вечером Додя работал в домовой конторе. Отец оставил ему штамп и печать. Додя возился с продовольственными карточками, выдавал удостоверения и, как секретарь домкома, принимал жильцов. Другой раз кто-нибудь из них закипятится, прибежит, вот-вот от Доди клочья полетят, — но где тут! потопчется на месте, высморкается и тихонько пойдет. Еще похвалит: мол, тяжело вам, Давид Аронович, за нас отдуваться! Додя улыбнется, предложит сесть и, как отец, — от него Додя многому научился, — раскроет перед собеседником кожаный портсигар с рассыпной «Ирой».
Додя не мог справиться с комендантом, который продолжал наступление: вселял новых жильцов и контролировал кассу.
— Дьявол, а не человек! — отзывался о нем Лавров. — Так и прет на рожон, сладу нет!
Комендант заставил жильцов по очереди убирать снег на дворе, а с лета подметать двор и выносить мусор. Его пугали удостоверениями со службы, от докторов, из театра, — он назвал всех саботажниками и обещал показать кузькину мать. Кузькина мать — это вам не крестная мама! Жильцы взялись за лопаты и тачки. Они отговорили Додю жаловаться в жилищный отдел: другого назначат, тот не то что уплотнит, а совсем выгонит, — жалуйся кому хочешь!
Во время этих событий один Хухрин не терял мужества, подчинялся коменданту и неотступно следил за ним. Однажды штабс-капитан предложил Доде:
— Часиков в одиннадцать пойдемте в шестнадцатый. Картиночку покажу, — ахнете!
И Додя согласился.
Они застали коменданта пьяным, он играл на гармонике и пел «Стеньку Разина». Хухрин извинился за беспокойство и подмигнул Доде. Комендант (он был в нижней рубахе и разут) опустил на колена всхлипнувшую гармонику:
— Ты не смейся, друх! — проговорил он, пытаясь встать на ноги. — Такое наше дело! Банщик хуже бульварной девки. Девка может выбирать, а мы моем вперед! — Он поднялся, шагнул и дохнул на Додю ханжой: — С чужого грязь смоешь, а своя во где! — и ударил себя кулаком в грудь.
Додя отшатнулся от него, повернулся и шагнул к двери.
— Не, стой! — ухватился комендант за Додю. — Друх, выпей со мной! — Додя вырвал руку и быстро пошел. Хухрин догнал его и заглянул ему в глаза:
— Ну-с?
Из комнаты, под надрывный плач гармоники, вырвалась песня: