Минус шесть

— Что вы хотите от банщика? Он привык мыть, парить, а ему поручают вахромеевский дом! Где логика, господа?

Дни, как пегие клячи, тащились друг за другом, ветер охрип, тополя заболели желтухой, липы — краснухой. Галки не шагали по слякоти: зачем зря лапки марать? Галки качались на церковных коронах, задирали тощие хвосты и накрик кричали. В квартирах клали кирпичные печи, ставили «Пчелки», пробивали в стенах дыры для железных труб и коптили потолки. На лестницах рубили дрова, гул ухал от чердака до подвала; по ночам в Мерзляковском разбирали стройку и пилили на дворе доски. За работой шушукались: скоро придет Петлюра, скоро — Деникин, скоро — Юденич.

Фишбейн верил и не верил слухам: пусть кто хочет придет, но пусть действительно придет. Тогда Фишбейн перестанет думать, когда нагрянет комендант, чем кончится дело Траура, и найдут ли бриллиант в блоке висячей арматуры. Тогда он послушает, как поговорят с ним члены домкома или — еще любопытней — жильцы; он посмотрит, как ему не поклонятся, или не согласятся с ним без спора.

— Ради кого старается Антанта? Генералы? Эсэры? — спросил он Лаврова. — Кто сможет вознаградить их за преданность и за кровь? Дворник Василий? Рэб Залман? Нищая Россия? Нет, я, ты — вся честная Москва заплатит им по-царски! Да, Степан Гордеич, что ни говори, дела поправляются! Не сегодня-завтра дадим им пить! — добавил он и пощекотал Лаврова.

Лавров не выносил щекотки, взвизгнул и, вдруг прижав руку к сердцу, произнес:

— Вот что, Арон Соломоныч, поехал бы ты на время куды. Придут спасители наши, примутся за явреев и хороший человек не убережется!

— При чем тут я? — воскликнул Фишбейн. — Мой дедущка — николаевский солдат, двадцать пять лет служил царю, имел медали, получил ефрейтора. Я купец первой гильдии, никогда не объявлял неплатеж… Надо отличать меня от вольных еврейчиков, — они все навертели, и все дела на их голову!

— Кому говоришь-то!.. Знаю, что наш, а лучше от греха подальше! — посоветовал Лавров и спрятал бороду под пиджак.

Видали ли вы, как трамвай сходит с рельс? Фишбейн сошел с рельс. Он вприпрыжку бегал с места на место, грозился кулаками и показывал кукиш невидимым врагам.

— Что мне сделали большевики? — спрашивал он себя. — Ничего! Опасно жить? А погром — не опасно? Что хуже: комендант или погром? Комендант — один человек! Я могу с ним сговориться. Погром — не один человек! Попробуй, сговорись с ними! Я — незаменимый, у меня охранная грамота, две грамоты, ударный паек, чорт знает, что у меня! Сперва разгромят, убьют, а потом иди, разговаривай с ними. — Он выпил залпом стакан воды, увидал себя в зеркале и язвительно спросил двойника:

— Как вы хотели сказать Николаю Николаевичу? Ваше высочество, я был форменным идиотом… Ну, иди, отдай им деньги, поклонись этой сволочи. Они возьмут, будь покоен, а потом назовут жидом и выпустят кишки! О, идиот сорок раз! — и Фишбейн со злости плюнул своему двойнику в лицо.

Цецилия в ужасе бегала за мужем, умоляла его прилечь, выпить чаю с малиновым вареньем и пропотеть. Она вызвала по телефону Константина Константиновича. Бочаров приехал, пригладил рыжие усы, выстукал и выщупал Фишбейна. Пациент жаловался на боль в голове, в груди и в почках. Константин Константинович — что оставалось ему делать? — прописал сладкую микстуру, горький порошок, и главное: диэту и покой. Фишбейн пожал ему руку, передал двести пятьдесят рублей и спросил:

— Ничего нового не слышно? Говорят, евреев будут бить?

— А! — протянул Константин Константинович. — Не всех, но обязательно будут!

Москва была объявлена на военном положении. Коммунистов «Центроткани» мобилизовали. На улицах, на специальных щитах расклеивали газеты, и тысячи пар глаз проглатывали фронтовые вести. Каждый человек сообщал новости о зеленой армии, о холерных заболеваниях, о заговорах, о расстрелах и о воскресении из мертвых Николая второго. На рынках не было хлеба, в очередях дрались, крупчатка стала равноценна человеческой жизни. Дом № 2/11 по Никитскому бульвару притаился, вращал стеклянными глазами и ждал. Об уплотнениях никто не вспоминал. Многие женщины готовили белые платья. Хухрин задирал голову и при встрече говорил:

— Здравия желаю!

Лавров привел дворника в домовую контору, мотнул головой на портреты членов Совнаркома и приказал:

— Василий, сымай синагогу!

Дворник влез на стул, содрал портреты со стены и бросил в печь.

Цецилия заметила в муже перемену, взяла его за руку:

— Тебе немножко легче? — спросила она.

— Немножко? Да!

— Константин Константинович говорил, что он прописал тебе прямо волшебный рецепт.

— Рецепт? — засмеялся Фишбейн и, осторожно приподняв угол обоев, вытащил бумажку. — На, читай мой рецепт!

И Цецилия прочитала: