Мины ждут своего часа

По ночам в заснувшей палате, слушая далекие гудки паровозов, я вижу всю свою короткую жизнь. Гудки напоминают о будке, где жила наша большая, в восемь человек, семья, перебивающаяся из кулька в рогожку. Разве на шестнадцать отцовских рублей в месяц прокормишь такую ораву? Работают в доме все. Мы, ребятишки, помогаем матери по хозяйству, пасем корову, старшие сезонничают на торфоразработках. И даже походы на реку Шошу, петляющую в лугах позади будки, даже прогулки в лес преследуют вполне определенные цели: наловить рыбы, набрать грибов и ягод, надрать корья. Приходить с пустыми руками не положено, и совестно. Зато дороже любых подарков и развлечений — уважение старших, идущая из глубины сердца теплая родительская ласка…

Я очень люблю мать, но особое почтение питаю к отцу. Оно родилось еще в раннем детстве.

Часами сидел я у насыпи, глядя как завороженный на проносящиеся мимо нашей будки поезда. Казалось, нет на свете силы, способной сдержать их бешеный бег. Однако мы, ребятишки, знали: отцу поезда подчиняются. Если он выйдет к полотну с красным флажком или фонарем, покорно заскрипит тормозами самый неукротимый курьерский…

Однажды вьюжной ночью я проснулся от грохота взрывов. Оказалось, отец обнаружил лопнувший рельс и, не надеясь, что машинист заметит красный сигнал, положил на рельсы Петарды. Они и задержали состав.

Этот случай так поразил мальчишеское воображение, что отец долго-долго представлялся мне человеком сказочной силы.

Впрочем, в отрочестве я понял еще другое: и отец, и я, и мои братья, и тысячи таких же простых людей оттеснены на задворки жизни, обречены на изнурительный труд, на безграмотность.

Мне повезло. Моя юность совпала с очистительной революционной бурей. В октябре 1917 года я вместе со своими фабричными дружками, Мишей Ягодкиным и Колей Медведевым, вступил в боевую группу, созданную городским Советом рабочих и солдатских депутатов. Этой группе поручалось задерживать контрреволюционные войска, направлявшиеся к Петрограду по железной дороге.

Командовал группой прибывший с фронта артиллерист, зять стрелочника Василия Григорьевича Лошкарева. «По знакомству» и я попал в эту группу вместе с сыном Лошкарева Иваном — очень сильным и скромным рабочим парнем.

Группа была малочисленной, оружия мы не имели, но все же смогли задержать несколько составов с солдатами, заваливая пути бревнами, выводя из строя семафоры.

Я считал себя счастливым человеком, когда попал в действующую Красную Армию и получил оружие.

Даже суровое боевое крещение не охладило мой пыл. Случилось так, что в одном из первых боев полк понес тяжелые потери. Наша рота была разбита. Из-за измены одного бывшего царского офицера в числе нескольких красноармейцев я попал в плен к деникинцам.

Вместе с командиром своего отделения, бывалым солдатом Андросовым, бежал из плена.

Попал в родной 20-й стрелковый полк. Опять бои, и опять окружение в занятой врагом Короче. Только через пять суток мы переправились через реку Корочку и без потерь вышли к своим. Уже тогда, во время скитаний по деникинским тылам, я твердо усвоил две истины. Первая — ив тылу врага останешься человеком, если не выпустил из рук оружия. И вторая — лучшим союзником за линией фронта является ночь…

Я лежал на койке и улыбался, а на меня косился забинтованный сосед, личность чрезвычайно флегматичная, крайне немногословная, но острая на язык — сапер Петр Пчелкин, прозванный ранеными за полноту и медлительность Шмелем.

У Шмеля перелом левой руки, гипс еще не снимали, но этот счастливчик мог ходить!

— Теперь наша пехота всех генералов попрет, — задумчиво и серьезно сказал Пчелкин, разглядывая мою физиономию. — Враз!

— Почему? — попался я.

— Да как же? Тебя, поди, скоро в строй выпишут. Сила!

Раненые загоготали. Я обиделся.

— Зато тебе не обрадуются саперы. Мало им таскать всего приходится, еще ты на шею сядешь!

Но смутить Петю Пчелкина оказалось нелегко.

— О саперах ты помолчи, герой, — спокойно ответил он. — Ну чего ты в саперном деле смыслишь?

— А чего тут смыслить? Землю роете.

— Землю… Эх ты, темень! Инженерные войска мосты тебе строят, вражеские препятствия для тебя разрушают, а когда такие, как ты, драпают, мы отход прикрываем. Те же самые мосты взрываем, дороги портим, чтобы вы опомниться могли! Да еще своими взрывами беляков в рай отправляем… Молчи уж лучше!

Я видел, что Шмель гудит сердито, защищая не себя, а свой род войск, о котором я действительно знал очень мало.

— Слышь, Петр, — попросил я однажды ночью, заметив, что соседу тоже не спится, — ты не серчай. Скажи лучше, это верно про вас, саперов, говорят, что вы кое-когда наступаете первыми, а отступаете последними? Только без вранья!

Пчелкин повернулся на койке:

— Иди к лешему!

Но как ни молчалив был Шмель, а лежать бок о бок с товарищем добрых три недели и не разговориться о своей армейской жизни невозможно. И Пчелкин рассказал мне о людях сильных, смелых и смекалистых, несущих на своих плечах большую тяжесть боев, о людях, которые созидают в кромешном аду войны, а если нужно — разрушают созданное, чтобы, победив, созидать вновь.