Мёртвая зыбь

Глава первая. Россыпь фантастики

Истинная Любовь

И Времени сильней

Теофрит

Званцев пришел в себя, слыша голоса вокруг. Он приоткрыл глаза, увидел людей в белых халатах, и снова закрыл, считая, что спит. Сейчас подойдут лечащий врач Руда и всегда неотлучно дежурившая в палате его Танюша.

— Я непременно поеду с ним, — услышал он ее голос.

— С ним рядом сядем я и сестра. Будем колоть, — отвечала какая-то незнакомка. — Иначе не довезем его живым.

— Я не помешаю.

— Я очень прошу вас, доктор, — это голос Сергея Павловича, отчима Тани.

— Нет, нет, папаша. Не кладите мне это в карман. Я и так сделаю все от меня зависящее. А вы, милая, можете сесть рядом с шофером, на мое место, а я уж побуду с тяжелым больным.

Званцев силился проснуться, сбросить с себя путы кошмара, открыл глаза.

— Ну вот! Мы и очнулись, — заговорила, склонясь над ним, докторша. — Значит, подействовал укол. Вы, дорогой мой, даже всякое видевшую “скорую” напугали.

— Где я? — едва слышно спросил Званцев.

— Дома, голубчик, дома. Сестра за носилками и шофером пошла. В больницу мы вас доставим. В Первую градскую. Жену вашу с собой берем. Вы, папаша, нам с сестрой поможете? Нет, выносить будем вперед не ногами, а головой. С народными поверьями надо считаться. Тысячелетний опыт. Так, говорите, эпилепсии прежде не было? И в детстве? Слепота на нервной почве? Это другое.

— Тяжелая контузия и ранение в конце войны, — сообщила Танюша.

— Это может быть причиной, а кстати, и основанием оформить ему “инвалида войны”. Я вас научу, как надо действовать. А пока переложим его на носилки. Он у вас писатель? Так не расстраивайтесь. Этим недугом страдали Петр Первый, Наполеон, ну и супруг ваш с Флобером.

Званцев помнил, как что-то огромное, неотвратимое, накатывалось на него, как все тело свело судорогой, левая рука ходила ходуном, тянуло лечь на землю, на пол… и он уже ничего не ощущал, хотя минуту назад смеялся, стремясь развеселить Танюшу рассказом, как старые писатели не отличаются от былых бояр в споре, кому где сесть…

Теперь он лежал в общей палате, где Танюша могла бывать лишь в приемные часы.

Все тело, руки и ноги отчаянно болели после перенесенных судорог. Лечащий врач, симпатичный стажер-невропатолог из Алжира, успокаивал на сносном русском языке, что боль сама пройдет через три дня.

Саша скучал по Танюше, своей лесной фее, которую любил носить на руках. И теперь, превозмогая боль, бродил под старинными сводами просторных коридоров, в ожидании ее торопливого прихода.

Он думал об их любви, разгоревшейся вопреки всему. Их чувство было сильнее обстоятельств, жизненных неудобств, материальных трудностей, сильнее мнения родных и друзей, здравого смысла и перспектив. “Может ли любовь быть сильнее всего?” — задавал он сам себе вопрос и отвечал: — ”Да, истинная может!” — ”А времени?” — “И времени тоже! Любовь к потерянному сыну не тускнеет с годами, как и к ушедшим матери и отцу, приобретая лишь другой оттенок тоски сердечной”. — “А если так убежден, напиши об этом. Воспользуйся “парадоксом времени” Эйнштейна, как непреодолимой преградой между любящей парой, разлученной космическим полетом!”

И Званцев невольно задумывал новый роман, как шахматный этюд, начиная с конечного положения и находя ведущие к нему художественно оправданные ходы. Впрочем, разве не так было и с предыдущими романами, даже с “Пылающим островом”, где страх всеобщей катастрофы диктовал ведущий к ней сюжет и поведение персонажей, определяющее их характеры. Или с романами великих свершений, где сначала были задуманы грандиозные технические идеи: ледяного мола — защиты прибрежных сибирских вод от полярных льдов, или подводный плавающий туннель через Северный плюс в Америку. Потом появлялись герои, способные выдвинуть и осуществить такие идеи, борясь с их противниками, кому это невыгодно. В борьбе с ними, в преодолении неудач рисовались образы героев.

В своих думах Званцев присел в холле в удобное кресло. Рядом сидел больной из их палаты, седеющий мужчина с пытливыми глазами из под густых бровей на чуть скуластом лице.

Он улыбнулся Званцеву и спросил:

— Правда, что вы Званцев, любимый мой писатель, фантаст, увлекающий и меня, и моих ребят? Двойняшки. Им по двенадцать лет, мальчишкам.

— Рад встретиться в вашем лице сразу с тремя своими читателями.

— Не просто с читателями, а с почитателями. Ребята мои спят и видят себя на ваших великих стройках. Начнись они сейчас в Арктике, удрали бы, как ваш американец парнишка Майк, что проехал зайцем всю Россию, прикинувшись немым.

— Я вовсе не хотел давать рецепт такого поведения. Открою вам секрет. Герои у меня решают сами, как им поступать. Я лишь задумываю их, наделяю характером. А потом они меня же удивляют, делая неожиданные сюжетные кульбиты.

— Это очень интересно. Никогда не думал, что может быть такое. Я считал, что персонажи автору послушны и списаны с живых людей.

— Я обращаюсь с ними, как с живыми, и даю им волю, хоть не всегда в них воплощал существующих людей.