Мёртвая зыбь

ЗВЁЗДНЫЕ ЧАСЫ
Далёкой весною тридцатого года
Мы деревцу дружбы сказали: “Расти!”
Душевный, как песня, обычай народа
Стал памятной вехой на нашем пути.

Солдаты эпохи, ни с чем не сравнимой,

А ныне уже ветераны её,
По звёздным часам мы сверяли ревниво
Твое и моё, и других бытиё.

Оно было трудным, в огнях пятилетки,

Жила и страдала родная страна,
А скоро у страшной, кровавой отметки
Бескрайним пожаром взметнулась война.

Тех мук несказанных и крови той море

Народы фашизму вовек не простят.
Нет дома, куда не стучалось бы горе
И страшен итог невозвратных утрат.

Допишут историки мудрую повесть,

Оставят потомкам сказаний тома,
Как выжила в битвах вселенская совесть,
Как злом порождённая гибла чума.

И мы, как и прежде с тобою на марше,

Заветные цели за далью видны,
И если сегодня ты пишешь о Марсе,
То твой марсианин — не символ войны.

И если сегодня к далёкой Венере —

Мечте твоей страстной — летят корабли,
Близка эта быль. Во Вселенную двери
Землянам, открыл первый спутник Земли.

И нам не стареть бы… как дереву дружбы,

Что мы посадили когда-то с тобой,
И долго нести нашу верную службу,
Солдатскую службу Отчизне родной.

— Что ж, друже, посвященьем своим ты мне удружил. Время наше глубоко взял и высоко поднял. Только меня ты еще больше разбередил.

— Разве что не так? — насторожился Костя, — “Аэлита”, которой я любуюсь, лучшее доказательство признания твоего литературного пути народом.

— Дело в том, что собираюсь я, Костя, поставить здесь точку.

— Ты что, с ума сошел? В таком месте сойти с дистанции? — опешил Костя.

— Ты не понял меня. Точка между фразами, а вернее сказать, на переломе пути.

— Как тебя понять?

— Как хорошо, что выкроил для меня этот денек. Я рассчитывал посоветоваться здесь с тобой. С твоей давней подачи написал, встретившись с Нильсом Бором роман “Фаэты”, а после знакомства с Илизаровым и рассказа тебе о нем, новеллу “Ноктюрн”. Вот и теперь стою перед развилкой дорог, как сказочный всадник перед камнем с надписью.

— Прямо пойдешь, ничего не найдешь, — подсказал Костя.

— Направо свернешь, коня потеряешь, — продолжил Званцев. — Налево — с конем пропадешь.

— И что же ты выбрал? Куда двинешь? Пути какие?

— Да вот, Костя, получил я перед отъездом, письмо из Новосибирска от некоего Кожевникова, который поставил меня перед развилкой дорог. Вот прочти, я захватил письмо с собой.

Костя достал из кармана футляр, вынул очки для чтения, взамен положил снятые обычные, и, надев другие, погрузился в чтение письма, иногда взглядывая на друга поверх стекол.

“Уважаемый Александр Петрович! Я приветствовал ваше вторжение в заскорузлую науку метеоритчиков с гипотезой о тунгусском метеорите. Вы сумели перевернуть застывшие ортодоксальные взгляды, зажгли энтузиазм научной молодежи, заставили читателей самостоятельно и дерзко, как вы, мыслить, искать, выдумывать, пробовать, переносить тяготы добровольных экспедиций.

Это вселяет в меня надежду, что вы откликнетесь на мой призыв так же инициативно вторгнуться в другую область науки — в математику целых чисел, где неразрешимой загадкой стала с виду простенькая “ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА (Х ⁿ + Yⁿ ≠ Zⁿ). Ферма так записал ее: “Ни куб на два куба, ни квадрато-квадрат и вообще никакая степень, кроме квадрата, не может быть разложена на сумму двух таких же”. Он не привел ее доказательства — не хватило места на полях его настольной книги “Арифметика Диофанта”.

Более трехсот лет ученые разных стран пытались восстановить это доказательство, в конце концов решив, что его вообще нет и великий ученый ошибся. Я же считаю, что доказательство нужно искать в работах самого Ферма. И я это сделал. И готов познакомить со своим открытием и вас, Александр Петрович, и любого из серьезных математиков, которых вы заинтересуете, если напишете об этом”. И он сообщал свой адрес.

— И о чем же ты задумался, старче? На какой подвиг подвинуло тебя это письмо?

— Оно вроде огонька, поднесенного к нефтяному фонтану, и я готов вспыхнуть.

— Пламенем увлечения? Так что же тебя останавливает?