Мёртвая зыбь

Когда война кончалась, все ждали от Победы золотого века. Чтоб он наступил, надо восстановить страну. И новая волна энтузиазма подняла людей, как в дни первых пятилеток. И снова на ее гребне зловеще клокотала темная пена репрессий, бездушной несправедливости к людям, исстрадавшимся в гитлеровском плену, попадая из нацистских лагерей не домой, а снова в концлагеря “проверки”, где с них жестко спрашивали как могли они сдаться в плен?

Званцев, привыкнув кипеть в жизни, чувствовал себя в писательском “бездействии” неловко.

Он прекрасно понимал, что выдвинутая на первый план Арктика — отвлекающая от темных сторон жизни романтика. Он сам давно был в ее плену, создавая фантастические проекты. Осуществить их в суровых условиях — подвиг. И стремление к подвигу во льдах, полярной ночью, как на легендарных “Челюскине” или “Георгии Седове” привело его в приемную секретариата Союза писателей. Там было много народа. Писатели толпились перед кабинетом первого секретаря Правления Александра Александровича Фадеева.

Званцев стоял у окна во двор, где Лев Толстой увидел Наташу Ростову, распорядившуюся разгрузить обоз со скарбом графских покоев и погрузить раненых в Бородинском сражении и в том числе, к ее ужасу и радости, Андрея Болконского. Званцев живо представлял себе это, и почувствовал руку на своем плече.

— Ручаюсь, что он думает о Наташе Ростовой, — услышал он чей-то голос, обернулся и увидел словно вылепленное скульптором лицо, обрамленное седыми волосами.

— Вы угадали, Александр Александрович, — признался Званцев.

— Вы ко мне?

— Если это возможно, — ответил Саша, многозначительно взглянув на теснящихся в приемной писателей.

— С ними я всегда увижусь, а вас в первый раз встретил. Надо познакомиться. А то нехорошо, — и взяв Сашу за плечи, он провел его в свой кабинет, тесноватую комнату с красивым письменным столом и другим для заседаний в стороне, покрытым, как бильярд, серым сукном.

Фадеев сел за стол и усадил Сашу напротив.

— Ну, поведай, друг мой новый, чем живешь, о чем пишешь, а главное, о чем писать хочешь?

— Хочу писать о стране подвига.

— Так пиши о нашей стране. В ней жить — подвиг совершать. Войну где был?

— Пришел солдатом. Кончил полковником.

— Небось, корреспондентом фронтовой газеты? Там чины дают.

— Нет. Наместником Штирии, в Австрийских Альпах. Разграбленные заводы нашей стране возвращал.

— Святое дело совершал. И сейчас ищешь где силы приложить?

— Я знаю где, да вот как туда попасть?

— Это куда же?

— В Арктику, где что ни шаг, то подвиг, чего полярники и не замечают.

— Выбор правильный. Страна трудностей, страна чудес. Наш Борис Горбатов переполненным впечатлениями оттуда вернулся.

— У меня цель не только живописать с натуры, но увидеть завтрашний день края. Будущее Арктики не в героической эпопее Челюскина, не в дрейфующей станции “Северный полюс”, а в приближении отдаленных северных земель, таящих в себе нетронутые богатства.

— И как же их доступными сделать?

— Круглогодичной навигацией.

— Сверхмощные ледоколы видишь?

— Они не понадобятся, если отгородить сибирское побережье морей от северных льдов.

— Это ж целые поля от горизонта к горизонту!

— Поставить на их пути преграду. Защитить незамерзающую полынью вдоль сибирских берегов длиной в четыре тысячи километров.

Фадеев свистнул:

— Ну и размах, скажу я, у вас! Это сколько же материала такой защитный мол потребует!

— Привозить ничего не надо. Он на месте.

— Со дна его брать хотите?

— Нет, Александр Александрович. Материал — морская вода. Мол будет ледяным из замороженной на месте воды между двумя рядами спущенных ко дну труб. По ним пустить замораживающий раствор из холодильных установок. В действие их приведут не стихающие арктические ветры.

— Замысел инженерный с ног сшибает. Но, коль скоро, ты к нам пришел, то становишься инженером человеческих душ, и я боюсь чтобы ты эти души в холодильном растворе не утопил.

— Я не только инженер, но и поэт.

— Вот как? А ну, прочти-ка мне позагвозистее. Вспомнишь?

— Конечно. Вот сонет:

Твой взгляд слепит сверканьем молний.
Твой ум — ключи Добра и Зла.
С тобой я — Парус, ветром полный.
Один я — лодка без весла.

Хочу в безумье быть счастливым,
И чтоб пожар век не затих.
Весенним, радостным разливом
Хочу бурлить у ног твоих.

Твое лишь имя назову
И весь дрожу, огнём горю!

— Ого! я вижу ты не только заморозить тысячекилометровый мол можешь, но и жаром своим расплавить его. Значит, с яйцами у тебя все в порядке!

— Не понял, Александр Александрович.