Мёртвые люди

За ней - коридор, затянутый старыми обоями в завитушках каких-то несуразных цветов.Его освещает единственная лампа, настолько тускло светящая, что конца коридора не видно. 

Но его слышно. 

Сминая крыльями старый, исполосованный прежде сотнями других крыльев паркет все же нужно идти дальше. То есть найти этот чертов конец. 

И он находится - стоит только этого захотеть всей своей разливающейся мерзостью душой. 

За дверью - залитый красным светом куб с мерцающим шаром под конусообразным потолком. Помещение, объятое лицами, обращенными друг на друга вдруг вытянулось. Рядом - подобие барной стойки, над которой плывет голова, замотанная испачканным бинтом, трясущаяся на невероятно худой шее. По стойке, по пролитым горящим напиткам, носками красных туфель отодвигая опорожненные бутылки, идет ярко накрашенная девушка. Кроме красивого нижнего белья на ней нет ничего. Она улыбается сидящим у ее ног теням. Из глазниц вылетают огромные бабочки-фараоны и тотчас падают замертво, будто подкармливая синие языки пламени уже облизывающие всю стойку. Лицо ее - единственное освещенное полностью, остальные - то и дело чахнут во всеобщем мареве и вновь появляются из него. 

Из дальнего угла, где сидят две рослые фигуры в одежде, похожей на полицейскую форму, доносится свист и, после, клекот. Так фигуры, похоже, приветствуют девушку, сбросившую с себя последнюю одежду. Это - скопец. Танцующий, извивающийся на барной стойке, он медленно встает на четвереньки мочится и целует в губы посетителя, захлебывающегося от выпитого. Рев. Всеобщее ликованье. 

Начавшийся гвалт втягивает в себя последний воздух так, как должно быть черная дыра всасывает в себя галактики. 

...слышащий хруст надвигающейся ночи... 

- В одной из далеких- далеких зим, пряча от крепкого мороза нос за воротником армейского бушлата, я смотрел как над белоснежным полем мелькали огни. После до меня доносился грохот, а потом вкрадчивый шорох снарядов. Огней было так много, что я мог видеть далеко от меня стоящие здания, выплывающие из темноты и снова в нее погружающиеся. Когда все стихло, я позволил себе сползти на ржавое дно траншеи и, улегшись на спину, закурил. Пальцы тотчас онемели, как только я снял шубенки, чтобы чиркнуть спичкой. Сквозь дым я смотрел на то, что было прямо надо мной - застывший, заключенный в узкую, черную раму траншеи кусок испещренного звездами неба. Тогда я почему-то подумал, что оно вот-вот разобьется и мириады осколков засыплют меня. Должно быть, чертовски забавно: быть заживо погребенным под разбившимся небом. Докурив, я огляделся: в длинной траншее, уткнувшись носами в поднятые воротники, прислонив отяжелевшие головы к дулам автоматов, сидели такие же, как и я, солдаты. Ждали. 

Ждали. 

Никаких криков, когда мы бежали. Никаких. Только хрип задыхающихся от колючего воздуха, еле разборчивый мат от неудобной амуниции и глубоких сугробов. Тишина, озлобленный мороз, озлобленные мы и темнота впереди. Ничего на самом деле и не было, кроме этой темноты. 

...видящий как поедаются звезды... 

- Тсс... 

Всеобщее ликование. Рев и грохот от бьющихся о воздух мертвых ладоней. На самом верху, куда смотрят, захлебываясь, тысячи выплывших из темноты, задранных голов, у самого края, свесив маленькие пластмассовые ножки сидит годовалый ребенок... плачет и со злостью плюет вниз. Руки льнут к стене, когти царапают ее, соскабливая с поверхности известь и обнажая въевшиеся друг в друга тела. Умиление и тут же взбунтовавшаяся нежность вызывают неодолимый приступ голода и тела обретают головы. Многорукие, цепкие, плетущие из себя ожившую паутину они льются наверх - туда, где еще можно насытиться. Там что-то поблескивает, что-то отражает собранный по самым темным углам свет, в точности как лужи во время дождя отражают самые темные ночи. 

Ему невыносимо чувствовать свое лицо. Огромная, оголенная голова ревет и пытается закрыться маленькими пухлыми ручками, пахнущими козьим сыром и вереском. Ожившие волны переплетенных, обглоданных рук все ближе, несут уже раскрывшиеся и воющие глотки - хлябь, вылившаяся из того, что принималось за последнее укрытие, но оказалось совершенно противоположным - поглощающее, изголодавшееся безумие. Он не в состоянии это вынести - он сдирает свое обозленное лицо как приставшую тряпку и швыряет в подбирающееся к ногам. 

Рвущееся наружу тело пылает от раскалившихся до бела крыльев, расправленных за разломанными плечами. От взмахов огонь становится только сильнее, выталкивая на самый верх и освещая то, что видеть нельзя. Но руки приобретают силу и, вцепившись в дряблое детское тело, вырывают его остатки из выхаркивающих глоток. Они неистовы. Они плюются осколками собственных резцов, рассекавших пищу. Они тянутся, горят и воют.