Мир

Он говорил сегодня со священником, и на какой-то миг это помогло. Но по дороге домой ему опять стало плохо. «Он повинен в убийстве Иисуса, кровь Его на его дланях…» Было что-то связанное с этим смертным грехом, чего люди в рясах не могли объяснить Эноку. Эти слова: «Не простится ему ни в сём веке, ни в будущем»[27] — имели особый смысл. Священник толковал их по-своему, но… К тому же что толку от служителя церкви, который лишь твердит заученные истины, а сердце его молчит?

Эноку стало так жутко, что он вспотел. Спасайся кто может! «Горы и камни, падите на нас и сокройте нас… от гнева Агнца!»[28] Но Господь был всюду: куда ни беги — везде Он, и путь к побегу был Им отрезан. Даже если б ты мог бежать со скоростью мысли и скрыться на краю земли, даже если б ты мог укрыться в ином мире, хоть в кромешном аду, — Бог был там, Он был там: ни единой лазейки, никакого верного убежища. Пожалуй, Наполеону было не слаще лежать в гробу, чем Эноку на кровати: он ворочался, тяжело дышал, и порой казалось ему, что он вот-вот задохнётся.

От безысходнейшей нужды взывал он к Господу: неужели нет ему спасения? Неужели Иисус не сжалится над ним, не помолится за него? Энок не просил, чтобы его пустили в рай. Он не надеялся попасть в число святых; ему только бы найти местечко у входа в рай; только бы укрыться в уголке, чтобы чувствовать себя спокойно; да, только бы Господь снял с него кровавый грех, облегчил его тяжесть, даровал покой душе и отнял страх — и пусть потом делает с Эноком что угодно. Эноку всё едино. «Но — помоги, помоги мне; не дай мне сгинуть, Господи, спаси меня; я погибаю!»

Странно: Энок не знал, где он, — в своём теле или вне его; но это был не сон. И он видел… видел…

Небо было чёрным, как земля. Море ходило ходуном. Все корабли и лодки были выброшены на сушу, разбитые вдребезги. Левиафан резвился, подобный киту-исполину, из глаз его струилось пламя, из пасти — дым. И чей-то голос возвестил миру: «Совершилось!»[29]

И тут огромный столп огня вспыхнул на севере. И вскипело море жёлтым потоком, и зашумело, как тысячи громов. Энок испугался и отвернулся; тут вспыхнули огни в восточной стороне неба и в горах. Горели Водалскюлла и Скарефьелль; одна вершина за другой вспыхивали и рассыпались, а из бездонных пропастей и глубин вырывались гигантские жёлтые сполохи. Снова обернулся Энок и узрел в смертельном ужасе, как поднимается дым над морем. Плотная чёрная завеса, словно от горящего вереска. И жуткое пламя доходило до облаков, похожее на парус, сорвавшийся с мачты. И тотчас разверзлись небеса. И ушла из-под ног земля, но всё так же бушевало пламя повсюду…

Энок в беспамятстве почувствовал, как оседает, и издал долгий протяжный крик. Сквозь океан пламени явился дьявол — он плыл, словно чёрный кит, и разевал, разевал свою пасть. И тут Энок призвал Иисуса. В тот самый миг он ухватился за чью-то руку. Кажется, это была всего лишь рука. Но в ней зияла кровавая рана, как будто она была пробита гвоздём…

В кухне Анна услышала крик, такой жуткий, что кровь застыла в жилах. Колени её подгибались, она едва не съехала на пол. Опять донеслись крики; Анна совладала с собой и протиснулась в спальню. Энок так же лежал, укрывшись подушкой, и стонал. Должно быть, ему привиделся кошмарный сон. Но теперь он, кажется, затих. Анна стояла у постели в ужасе и оцепенении, не в силах произнести ни звука; долго прислушивалась, пока не удостоверилась, что Энок успокоился. Она вышла. Марта с малышами столпились у дверей.

— Отец болен? — спросил Гуннар.

— Я думаю, обошлось… Божьей помощью.

Они ушли на кухню, но дверь оставили незапертой. Анну бил озноб, она присела.

А Энок молился в спальне. Но молился не так, как раньше. Он исполнился надеждой, которая была сильнее всей дьявольской мощи, — ибо теперь он видел руку, пробитую гвоздём.

Наконец-то Господь смилостивился. Он, Энок, дождался ответа! То был явный знак, вне всякого сомнения. Бескрайнее умиротворение вливалось в его измученное сердце. Вся его душа воспламенилась в молитве; всё существо Энока полыхало огнём; в нём сгорали все грехи, страхи, сомнения и нужды. Он молился без слов, но от всего сердца.

Господь ниспослал ему дух, дух молитвы, и он заговорил в нём; и просветлел Энок, и очистился, и сердце его смягчилось и оттаяло.

Он чувствовал себя вновь сотворённым, родившимся вновь. Дьявол терял свою власть над ним, пятна грехов сходили с Энока, и Адам-прародитель угасал и умирал. Удивительно крепко и уверенно держался Энок за спасительную руку, которая грезилась ему до сих пор, а через рану, пробитую гвоздём, хлынуло в его успокоенное сердце море любви и смирения.

И когда окончил он свою радостную молитву — первую в жизни настоящую молитву, — то как никогда ясно и отчётливо запечатлелись в нём слова:

«Не отчаивайся, сын мой, отныне грехи твои прощены».

Энок поднялся.

Свершилось! Во мгновение ока он прожил целую жизнь. Великое чудо произошло: он уверовал.