Мир

— Говоришь, не знаешь? — Энок посмотрел так, что Гуннар ещё больше похолодел.

Пришлось послать на соседний хутор за восемью скиллингами; пока их не принесут, у Гуннара ещё есть надежда. Он сидел на скамейке у стола, посиневший и бледный, словно в ожидании смерти. В ушах свистело. О, только бы Каролус вернулся, только бы он вернулся! О, хоть бы пришлось идти за деньгами в Стурбрекке; тогда Каролус успеет… Каролус? Нет, это Серина. Со скиллингами. Человек получил свои деньги и ушёл. Спасения нет…

Энок вернулся. Комната покачнулась, одна её половина поехала куда-то вниз… Гуннар не мог больше сдерживаться и заревел.

— А теперь ты расскажешь, что случилось с кошельком, Гуннар.

Отец подошёл к столу и оказался как раз над Гуннаром. Тот зашлёпал губами, желая что-то сказать.

— Ну? Ну???

— Я потерял его! — вскричал Гуннар, захлёбываясь от дикого плача.

— Бог с тобой, Гуннар! — пробормотала Анна.

— Потерял? — вскричал Энок. — Как ты умудрился?

Уф, теперь надо что-то придумать.

— Где ты его потерял? — Энок выглядел ужасно сердитым.

— В… на… сеновале…

— Но как он мог оказаться на сеновале, когда он лежал в сундуке?

Гуннар думал и плакал, плакал и думал:

— Я… хотел… м-м-м…

— Что? — Энок наклонился и схватил его за плечо.

— Я хотел посмотреть на скиллинги, м-м-м-м…

— И ты взял кошелёк из сундука?

— М-да, м-м-м…у-у-у…

— Да, и кланялся своим скиллингам, как идолу. Да, а потом засунул кошелёк в карман и отправился с ним на сеновал?

— М-да… м-м-м…у-у-у…

— И там ты его потерял. И с тех пор ходишь и молчишь, и скрываешь это от нас. Что ж, теперь я проучу тебя как следует, чтобы со мной не случилось того же, что с епископом Эли[75]…

И он закатил Гуннару такую жуткую порку, какой не было никогда. Одна порция, после неё тотчас же другая; бедняга извивался, как будто хотел выползти из своей кожи, и орал во всю глотку, захлёбываясь, нечеловеческим воплем. Анна сперва рассердилась на него; он заслужил порки; подумать только — потерял деньги! Но это было слишком жестоко; он мог убить мальчишку…

— Нет, Энок! Господи! Энок!

Но в этой комнате, пропитанной волчьей злобой, она уже не слышала своего голоса. Наконец Гуннар вырвался из отцовских лап; пополз по полу на четвереньках, дрожа, икая, безмолвный, ничего уже не соображающий… Анна задрожала:

— Ты что, с ума сошёл?

— Лучше я сейчас накажу его, — ответил Энок, — чем он впадёт в руки Бога живого![76]

Гуннар натянул свои кожаные брюки и скрылся в проходе, через кухню и чёрный ход, через двор на сеновал, всё время надрываясь от плача, который невозможно было слышать; на сеновале его могли найти, он забрался в хлев, там спрятался в самый тёмный уголок и дал волю слезам. О боже! Как жгло спину! Он ревел и ревел, пока сам не испугался своего рёва. Каролус явился на двор, руки в карманы, бездельничая и ни о чём не думая. Проходя мимо сеновала, услыхал сквозь шум ветра странное завывание; что это? Он остановился и прислушался; неужели там люди? Послушав, он пошёл искать и наконец забрался в козий хлев и там нашёл Гуннара. И узнал обо всём.

И тогда его бродяжье сердце содрогнулось, и он тотчас же помчался за кошельком, вернулся к Гуннару и всё ему вернул.

— Бедняга, ты так пострадал из-за меня! О нет, почему меня не было дома?

Каролус похлопал Гуннара по щеке и утешал его:

— Гуннар, хватит реветь. Ты получишь шапку просто так, я поговорю с матерью. А не сможет она достать — тогда я подарю тебе шапку, когда вырасту большой; ведь не так долго осталось ждать, ты знаешь! О, ты был так добр ко мне, что не выдал меня! Ты молодец, Гуннар! Так, пошли домой; ты не бойся, я ведь рядом!

Гуннар мало-помалу пришёл в себя.

— А теперь ты не должен говорить отцу, что я вернул тебе деньги; так что ты можешь потратить их на что хочешь, не правда ли?

— Д-да, — икнул Гуннар; он улыбнулся сквозь слёзы.

В этот миг он позабыл, что Каролус был цыганом. Каролус был для него лучшим парнем на свете.

XIV

— Ты так много говоришь о самоотречении, — сказала Анна мужу однажды вечером, когда они улеглись. — Но странно, как ты можешь обходиться без этого!

Он должен был услышать, рано или поздно. Но стоило Анне высказаться, как она тотчас пожалела.

Энок долго молчал. От его молчания звенело в ушах. Анна слышала свои слова — раз за разом, и они казались такими гадкими и грязными. Но Энок уже услышал их — и размышлял над ними. Анну прошиб пот. Хоть когда-нибудь она научится молчать?

— Ты, наверно, знаешь, — послышалось наконец, — что Господь сказал Адаму с Евой: «Плодитесь и размножайтесь»[77]. И мы должны во всём следовать Его воле. Но нам нужно молиться, дабы исполнять сие с чистой душой, а не по велению плоти!

Да уж, не беспокойся! У него на всё найдётся ответ! И всюду слова из Библии, к месту и не к месту…

Стоило ей заикнуться о том, что ей невмоготу, что он изнурил её работой и детьми, — «жёны, повинуйтесь своим мужьям как Господу»[78]; «Его сила велика в слабых»; просто ураган цитат из Писания. И всегда-то он вспоминал то, что, по его мнению, было подходящим.