Мир

Торкель принялся болтать; времени было много, нужно было как-то его заполнить. Разделавшись с ленсманом Осе, Торкель принялся за чиновников, этот высокопоставленный сброд, который жил нашими трудами, только и зная, что богатеть, жульничая так безбожно, что простой человек попал бы в тюрьму, если б отважился на такое. А священники, которые тоже хороши, несли вздор, будто бы этих мерзавцев сам Господь Бог назначил на должность; да уж, если б так, хе-хе! С 1814 года, когда великие мужи подняли бунт и отделились от нашего законного датского короля, за то, что тот иногда присматривал за ними и держал их в чёрном теле, — с тех пор у нас не было в стране законного правительства. Бог никогда не желал, чтобы мы оказались под шведом; но от шведского короля эти великие мужи получили известие о том, что они должны сами всем распоряжаться; и за это они продали страну шведам, так что это швед установил здесь такие порядки. А мы, простые людишки, уже не могли за себя постоять, ибо шведскому королю платили на день по сто тысяч далеров за то, чтобы он держал язык за зубами; и Стортингу давали не меньше с тем же условием; а если кто являлся в Стортинг жаловаться, то получал там ушат дерьма и кандалы в придачу. А стоило нам подняться и заявить о своих правах, как это было при Тране, Стортинг был первым, кто посылал на нас солдат и сажал нас в тюрьму. Хе-хе! Нет уж; с тех пор, как мы оказались под шведом…

Энок стоял и с горечью смотрел на Каролуса, который расположился на кочке и жевал зелёные ягоды. Неужели Бог опять обманул Энока, неужели этот цыганёнок не станет порядочным человеком? Слишком долго Энок спускал ему с рук, обращался с ним как можно мягче, думая, что перевоспитает его добром. Но в благодарность за это цыганёнок ленился всё больше и больше, и всё чаще делал то, что ему вздумается. А его отец ещё принялся судачить о том, чтобы парень получал жалованье. И стоило Эноку высказать недовольство по поводу Каролуса, папаша запросто мог ответить, мол, чего он хочет от парня, раз ничего ему не платит за работу…

— Смотри, Гуннар, солнечный зайчик схватит тебя! — прокричал Энок и посмотрел на Каролуса. Тот понял намёк.

— Вы должны меня извинить, — отвечал тот, — но я не отличаюсь крепким здоровьем; и когда я голоден, я делаюсь таким слабым и хилым, что не могу пошевелиться.

— Вот-вот! — застрекотал Торкель. — Никак, Каролус с прошлой недели ничего не ел?

— Вот Гуннар держится… — начал было Энок, но осёкся. Этот цыганёнок всегда находил, что ответить. Немного погодя Энок продолжил:

— Если ты хочешь получать жалованье, Каролус, то ты, пожалуй, того достоин. Ты уже такой большой и взрослый, и ты наверняка надеешься… и отец твой тоже, что… ты будешь порядочным человеком!

— Как мило, что вы упомянули моего отца. Меньше всего он надеется на то, что мне придётся голодать в усадьбе Хове! — Каролус раскраснелся; его глазёнки так и засверкали.

Энок молчал; лицо его посерело.

Опять Господь был против него. Каролус как был, так и остался цыганом.

XX

Воскресенье.

Обитатели Хове спали чуть дольше обычного; они поднялись часов в шесть.

Энок не смел взглянуть на небо; вчера вечером он так усердно молился о том, чтобы пошёл дождь. Ныне же повсюду ясно и светло.

На всём бескрайнем небе лишь солнце, от горной цепи до моря — лёгкая и прозрачная синева. На юго-западе пара лёгких белых полос, словно перья, на небосводе. Густой туман над морем развеялся; лишь еле заметная дымка.

Последняя лёгкая полоса тумана поднялась от камышей в Хейаланде и растворилась в небесной синеве. Кругом по-утреннему свежо и прохладно, однако солнце начинает припекать. Над болотами резвятся стайки чибисов, сияя белизной и оглашая всё вокруг по-женски страстными криками. Жаворонок летит всё выше и выше, пока не исчезает в небе; там в вышине он летает и поёт.

Коровы уже пасутся. Овец тоже Энок в этом году выпустил в поле, ведь его младшие дочери уже такие большие, что могут за ними присмотреть. Вприпрыжку, блея и мыча, стадо устроило пляску на лугу. Коровы, телята, овцы и ягнята играют, бодают друг друга, скача и подпрыгивая; телята бегут за овцами, пугая их; молодые тёлочки полны страсти; колокольчики звенят и поют; всё живое радуется лету.

Каролусу выпало пасти в воскресенье; беспечный и долговязый, он бежит за стадом. В руке у него длинный посох, он прыгает и скачет, как телёнок. Он порывается спеть:

О милые мои вы чавы[97],
О, нэ чаритесь[98] так! —

но песня обрывается, он ещё не может петь по-норвежски.

Далеко на западе — бледное сияние моря. Алые и белые паруса светятся в утреннем бризе; на краю горизонта виднеется чёрная полоска дыма от парохода. Каролус подпрыгивает что есть сил. Кто знает, в следующее воскресенье, быть может, и он уплывёт туда!

Из одежды на нём только штаны, рубаха в голубую полоску и маленькая плоская шапка. Но он запросто мог бы скинуть всё это и скакать голышом среди телят и ягнят, как Адам в раю.