Мир

Сегодня Гуннар едва побыл дома по возвращении из церкви. Вот она, благодарность. Каким бы добрым Энок ни старался быть, ничего не помогало. Даже если б он ополчился против Господа ради них. Они ненавидели его. Он только мешал им.

По небу плыли стаи облаков, их тени проплывали над равнинами, как странствующие, блуждающие островки ночного мрака; как тёмные, недобрые мысли. Прошло несколько часов; Энок бродил средь полей и болот и не замечал ничего вокруг себя. Наконец он остановился на берегу Хейаландского озера. Он вздрогнул; что за ужасная мысль влекла его туда, вниз? Задыхаясь, он поспешил прочь оттуда. Вечерело. Но у Энока не было никакого желания возвращаться домой.

Где-то в поле сиротливо пищали ржанки. Чибис, испуганный, поднялся в воздух, без крика, и полетел, треща крыльями; он набрасывался на Энока, атакуя его сзади и желая напугать. Птица издавала резкий, отрывистый звук, похожий на взмахи крыльев падших ангелов.

На севере, на западе, повсюду и нигде, незримая и загадочная, тянула кукушка свою глухую и унылую песню. Песню призраков, угасавшую в ночном небе. С Хейаландского озера закричала гагара, предупреждая кого-то об опасности. И перелётные птицы, которых никто никогда здесь не видел, громко и испуганно кричали с пригорков и пустошей.

Быть может, это проклятые духи, которым суждено вот так скитаться? — и напоминать нам бессонными ночами замогильными криками о смерти и возмездии?

А эти большие чёрные птицы, так медленно летящие и так упорно молчащие… это, должно быть, души, не избавившиеся от тяги к земному. Почитатели мамоны, коим выпало в наказание слоняться туда-сюда, вязнуть в болоте и трясине, собирая для своих гнёзд землю, грязь, вереск, солому и весь прочий сор, как будто им при жизни не хватало мирской суеты. А может, все птицы суть души умерших? Ржанка, так одиноко пищавшая на кочке… наверно, это душа, согрешившая при жизни земной любовью, и ныне осуждённая порхать здесь, одинокая и беспокойная, ибо она когда-то обожествила человека; а чибисы — это, наверное, матери, чересчур любившие детей своих, и теперь им суждено метаться до Судного дня, крича и плача о своих яйцах, украденных мальчишками… Чушь. В аду им наверняка гораздо жарче. Там они мучаются в стократ больше, идолопоклонники и рабы мира сего…

Солнце зашло. Длинный огненный хвост тянулся за ним на севере. На западе синели ночные облака и дремали, неподвижные и прозрачные, как острова в тёмно-зелёной пучине неба. Над равнинами на юге поднималась лёгкая, серая дымка.

И вдруг с юго-востока, низко над землёй, вспыхнуло одинокое багровое зарево. Оно прожгло пелену облаков, глухо и неподвижно, как слепой глаз.

Кровавая звезда!.. Война, чума; неизбежная, скорая и внезапная смерть… Господи, будь к нам милосерден во имя Иисуса Христа!

Энок поспешил домой. Беспокойно, беспокойно на земле, как и в сердце его…

XXIII

Однажды, поздней осенью, в усадьбе Хове пекли хлеб. Дом наполнился грохотом от скалки, катавшейся взад-вперёд по широкому столу.

Энок в погребе месил тесто, когда пришло известие из Уппстада о том, что Гури-приживалка хочет с ним поговорить. Она при смерти и, быть может, не доживёт до вечера.

Гуннару пришлось занять место у кадки; Энок оделся и ушёл.

…Гури была очень слаба. Ей было трудно говорить; иногда она впадала в беспамятство.

Энок уселся возле печи, где она лежала, и утешал её словами Божьими; он пробыл там весь вечер. Обитатели усадьбы в тот день забивали скотину, так что им некогда было возиться с умирающей.

Старая низкая комната выглядела мрачной в тот пасмурный день. В доме стоял кислый и дурной запах, такой, что долго находиться здесь было невозможно. Южный ветер просачивался сквозь стены, тихо постанывая; со двора доносилась перебранка сорок и ворон, собравшихся со всех окрестных усадеб на кровавое пиршество.

— «Изнемогает плоть моя и сердце моё: ты, о Боже, твердыня сердца моего и часть моя вовек»[111], — успокаивал Энок. — Думай о звезде, воссиявшей на востоке… она поведёт тебя туда, к младенцу…

— О да, — послышался еле слышный, тонкий вздох.

— А теперь помолимся, Гури.

Глаза мои слепнут, не вижу ни зги,
И слух отказал мне — Господь, помоги!
Язык мой не в силах ни слова изречь,
И страх моё сердце пронзил, словно меч;

Рассудок мой гаснет, совсем мне невмочь,
Никто на земле мне не в силах помочь, —
Иисусе, утешь меня доброй рукой
И в час мой последний будь рядом со мной!

— О да, да…

— Ты не рада, Гури… тому, что вскоре встретишь Жениха?

— Мне хочется… — послышался шёпот, — уйти отсюда… ах…

— Да, подумай: быть может, спустя совсем немного… ты на небе и увидишь Господа, как Он есть, лицом к лицу… и мириады ангелов, и Агнца на троне… и двенадцать тысяч запечатленных[112]… Помолись там за меня, Гури!