Мир чужих ожиданий

И вы стали жить в школе. Ты поступил в Первый Класс, и впервые в жизни у тебя появились друзья и приятели. Мать тоже не скучала – её окружали собутыльники из таких же, как она, «благородных неудачников», волею судьбы оказавшихся школьными учителями. Так продолжалось много лет – ты с лёгкостью переходил из Класса в Класс, мать всё больше опускалась. Тебе нравилось учиться, и нравилось жить прямо в школе, вся остальная детвора разбегалась после уроков по домам, а ты развлекался чтением в школьной библиотеке. Приучил тебя к этому занятию один примечательный человек. Он тоже был учителем, но совсем не таким, как мама и её приятели; и тоже жил прямо в школе. У него была какая-то квартира, или что-то в этом роде. Но он предпочитал оставаться ночевать в школьном клубе – ему было тяжело добираться без машины и без помощника домой. В тот момент, когда вы познакомились, ему было уже около семидесяти лет, он тяжело болел и был совершенно одинок. Он единственный из всех школьных педагогов вёл уроки вживую, и рассказывал потрясающе интересные вещи. А когда ты приставал с расспросами и просил рассказать ещё что-нибудь, он предлагал тебе книги, и ты знал, что пока не прочитаешь – он не будет с тобой разговаривать. Школьная библиотека была, кстати, его рук делом. Именно на её создание он и тратил свою зарплату и социальные выплаты…

Бабушка замолчала на несколько секунд, сощурила глаза и поджала губы, было видно, что она сосредоточено размышляет.

Виктор хотел что-то сказать, но она жестом остановила его, и продолжила почти скороговоркой:

- Потом тебе исполнилось восемнадцать, и ты потерял возможность жить в школе. Директриса и так проявила к тебе большую милость, не отобрав права съёма флигеля у пятнадцатилетнего сироты. Но с совершеннолетием тебя поздравил муниципальный помощник. Он передал два сообщения: одно о выселении в недельный срок, а другое – приглашение от химкомбината. Тебя зачисляли разнорабочим и выделяли блок в бараке. Ты бросился за советом и помощью к своему учителю, но он ничем не захотел помогать – сказал, чтоб ты шёл работать, куда позвали; что учительская профессия не для тебя, и не захотел даже давать рекомендацию для колледжа. И ты, разругавшись со стариком в пух и прах, сбежал в мегаполис…

Бабушка закурила, и произнесла задумчиво:

- Самое поразительное в этой истории то, что я, скорее всего, знакома с твоим учителем. Его ведь Максимом Константиновичем зовут?

- Да, именно так. Шелестов его фамилия… Но откуда вы узнали? – изумлённо проговорил Виктор.

Бабушка нетерпеливо взмахнула рукой:

- Да нет тут никакой тайны. Своеобразие нашего образа жизни и моя профессиональная деятельность влечёт за собой то, что к преклонным годам успеваешь обзавестись несметным количеством знакомых. И на старости лет получается так, что все более или менее интересные личности старшего поколения уже тебе известны. Дальше вообще просто – эмоциональный портрет этого человека, горько и правдиво написанный тобой в повести, плюс Николаевская область подсказали правильный ответ – Шелестов, именно он, и никто другой. Забавно получилось…

Виктор переспросил:

- Забавно? И что ж тут такого смешного?

- Смешного как раз ничего, а много поучительного и интересного – сказала бабушка. Обвела взглядом внуков, и стала рассказывать скорее для них, чем для Виктора:

- Дело в том, что этот Макс Шелестов – не просто мой знакомый, а один из «сочувствующих». Он знает о семьях, не раз бывал у нас, и подолгу гостил. Он лет на пятнадцать старше меня, и когда мы познакомились, он был таким, несколько идеализирующим мир молодым мужчиной, с искренней верой в светлое прошлое. Светлое будущее его, наоборот, нисколько не интересовало. Особенно в нашем исполнении. Он не верил в то, что мы сможем чего-то добиться. Он вообще мало во что верил. Ему нравилось вести с нами эдакие пространные беспредметные споры в исторической ретроспективе. Он искал совершенство во всём, в том числе и в выборе спутницы жизни - бабушка выразительно посмотрела на Андрея, - но ему не везло. Ничего, даже отдалённо напоминающее ему некий его женский идеал, он так и не встретил. Опасности физиологического взросления его минули – он не утратил разумность, оставаясь всё на том же, данном природой и воспитанием уровне. Никуда развиваться он не хотел категорически. Пребывание в мечтах о светлом историческом прошлом заменяло ему абсолютно весь мир. Об этом светлом прошлом он читал всё, что когда-либо было написано; все факты, противоречащие его идеальным думам о былом, он игнорировал и забывал сразу же. Да, и главное – он был атеистом. И не каким-нибудь там малограмотным отрицателем бытия Божьего, а матёрым таким богоборцем в духе коммунистического материализма. Сейчас уже их днём с огнём не найдёшь: всех малограмотных подмял под себя ислам, а идеалистов – даосизм с индуизмом…