Мир Гаора (сон 1-8)

— Как скажешь, — ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, — тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

— Внутри они у него, — ответила Матуха, — изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

— Всем есть и быстро выметаться, — скомандовала Мать. — Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

— Я пригляжу, — сказал Тарпан.

— Раньше приглядывать надо было, — отрезала Мать, — ну да что теперь.

Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.

Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.

— Не смотри, нельзя, — шепнул он.

Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.

Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.

Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.

— Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.

— Знаем, — откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. — Давай в чет-нечет играть.

— Давай, — согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.

Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего… Умирать не больно… пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного… надо потерпеть, немного потерпеть…

Над ним зазвучали голоса.

— Потерпи, парень…

— Кладём его…

— Ох, сволочь какая, что сделал…

— Руки клади…

Жарко, как же жарко, нечем дышать…

Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.

Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было… Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они… такие?

— Как звать тебя?

— Рыжий, — стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.

— А раньше как звали?

Раньше это до рабства? Зачем это?

— Гаор… Гаор Юрд…

— Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.

— Да уж, не имя, карканье воронье.

Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.

— Материно имя назови, как мать звала?

Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые глаза, как тучи на осеннем небе, глядят строго и ласково.

— Не помню… — отвечает он этим глазам, — ничего не помню.

— Неужто матерь родную забыл?

— Мне запретили помнить…

— Сколько ж было тебе, как забрали?

— Пять…

— Сиротинушка значит,

— Ни матери, ни отца…

— На Рыжего звать будем.

— Не на карканье же это.

И протяжное монотонное пение, непонятные слова…

— Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих…

Руки, гладящие, растирающие ему грудь… Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.

— Пришла, Мать-Вода

— Вижу, поворачивайте, там вся боль…

Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

— Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

— И виски смочи.

Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

— Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

— Пить ему не давай, сердце зайдётся.

— Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

— Рыжий, Рыжий, — зовут его.

Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но… но что не так?

— Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

— Матуня, ему сильнее надо, — говорит над ним голос Матери.

— Рано ему Мать-Воду звать, — строго отвечает Матуня, — это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня…