Мир Гаора (сон 1-8)

Плешак отвечал охотно, не так переводя, как объясняя, только то и дело удивлённо крутил головой.

— Где ж тебя учили, паря, что ничего не знаешь?

Мысль о том, что в училище могут быть уроки рабского языка, так насмешила Гаора, что он поставил коробку, которую тащил, на пол и долго, до слёз на глазах смеялся. А потом объяснял Плешаку, над чем смеётся, чтоб тот не обиделся на него попусту.

— Надо же, — удивлялся Плешак, — а мне-то и не подумалось, знаешь и знаешь себе. А гришь, паря, ещё языки есть?

— Есть, — кивнул Гаор, прилаживая коробку с нарисованным на ней пылесосом в штабель. — Мы дуггуры, а есть ещё аггры, форзейли и алеманы. Воевал я с агграми. Алеманы нейтралитет пока держат. А форзейли союзники аггров, но сами не воюют, а технику им шлют. Но и добровольцы их были. Лётчики. У форзейлей авиация самая сильная.

— Ага, ага, — кивал Плешак. — Ты, паря, её далеко не засовывай, пущай на виду стоит, их часто требуют.

Приезжали за товаром, привозили новый товар и пустые контейнеры. В общем, Гаор справлялся, только не бегал, а ходил, и рывком ничего не брал. И на обед он шёл уже совсем нормально, но, стараясь ноги ставить мягче, чтобы удар подошвы о землю не отзывался внутри.

За обедом ему опять налили отдельно и супу пожиже чем остальным, но… на второй ложке он догадался, что суп на мясных кубиках и жирный, не меньше двух ему в миску положили, и каша как утром. Тукман насупился было, что Рыжему наособицу, но Тарпан — Тукмана к нему пересадили — прицыкнул на него.

— У тебя гуще.

И Тукман успокоился.

Гаор не заметил этого: все-таки устал.

После обеда работал он, уже молча, с "пехотной упёртостью". Усталость пригибала к полу, заставляла волочить ноги. Плешак поглядывал искоса, но пойти полежать в закутке не предлагал. Ведь и впрямь: сейчас если лечь, то встать ой как трудно будет. Но перед самым концом они всё-таки посидели, не так отдыхая, как остывая.

Гаор сидел, согнувшись, стараясь не упасть на пол, помнил, что ему ещё идти, стоять в строю и на обыске. Конечно, не сравнить со вчерашним, вчера он и не помнит, как дотянул до конца, только боль и помнит, вот сволочь как бьёт. Недаром говорили, что забить тебя любой сержант может, а спецвойска медленно забивают, сутками будут метелить, а ты и не умираешь, и жить не можешь. Попал к ним, молись, чтоб сразу кончили.

— Рыжий, — вдруг позвал его Плешак.

Гаор вздрогнул и повернулся к нему.

— Ты вот что, паря, раз ты не знаешь, — Плешак замялся.

— Ну, — насторожился Гаор.

— Матери вчера… лечили тебя, — Плешак сделал паузу.

Гаор кивнул.

— Так ты молчи об этом.

Гаор кивнул, подумав, что речь идёт о надзирателях. Конечно, не дурак же он, подставлять матерей, скорее всего, это запрещено. Но следующие слова Плешака удивили его до немоты.

— Мужикам нельзя видеть этого. Ну, как матери больших Матерей зовут, а дурней хватает. Спрашивать будут, говори: не помню ничего. И всё. Понял? Тебя ж не просто пропарили, а у Смерти отнимали, Мать-Воду звали к тебе, ей отдавали. Приняла тебя Мать-Вода, поменяла Судьбу. А как это… знать никому нельзя, обидится Мать-Вода, заклятье снимется. Понял?

Гаор потрясённо кивал. Но всё-таки, когда Плешак замолчал, осторожно спросил:

— А кто это? Мать-Вода?

— Их три, Матери набольшие. Мать-Земля, Мать-Вода и Мать-Луна. Они надо всем хозяйки. Ты их не серди, тогда помогут тебе. — Плещак прислушался. — Айда, паря, зазвонит сейчас.

Гаор услышал характерное прищёлкивание включения системы оповещения и, оттолкнувшись рукой от пола, встал. Услышанное требовало осмысления, и потому вопросов он больше не задавал.

Вечернее построение, обыск. Обыска он всё-таки побаивался, вернее, боялся, что попадёт под обыск к той сволочи, а там уж… спецвойска подранков не оставляют. Добьёт ведь, гад. Но пронесло. И хоть усталость цеплялась за плечи и ноги, пригибая к полу, в спальню он вошёл уже спокойно. Как все разделся, повесил комбез, разулся, натянул штаны и рубашку и босиком, впервые с радостью ощущая, как ложится под ступни гладкий и приятно прохладный пол, пошёл в столовую. Мать улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ, садясь на своё место.

Глядя, как он ест со всеми, ещё бледный, осунувшийся, как из-под тугих рыжих полуколец внимательно посверкивают его тёмно-карие глаза, Мать даже немного удивлённо покачала головой. Надо же, и в самом деле оклемался. Крепок парень, по душе Мать-Воде пришёлся, а она строга, редко когда обращённых принимает.

Ел Гаор уже то же, что и все, проскакивала каша легко, чай, правда, опять был необычный, с травами — наконец, догадался он. На фронте, когда начинались перебои с подвозом, они тоже иногда сушили и заваривали листья и травы, зимой — сосновую хвою, как учили на уроках выживания. Гадость, конечно, давились, но пили, больше же нечего, а здесь — даже приятно. Как все, встал после ужина, поклонился и поблагодарил Матерей. Всё, сейчас, пойдёт и ляжет. До отбоя ещё есть время, ну так он его для сна прихватит. Но сначала надо трусы с майкой забрать. И носки выстирать, сегодня с трудом надел, задубели.