Мир, где тебя нет

Вопль голодной ярости должен был разорвать перепонки, если бы звучал не в самом сознании.

Сила Магистра, два крыла, серебряные и золотые, накрывают распоротое небо.

Небесная серость, но не та, волглая, хмарная, а светлая, жемчужная почти. И перламутровые раковины облаков. Под ними кружат драконы. Демиан не пытается сосчитать, но... мало. Не то четыре, не то пять. Из шестнадцати, которых привёл Эджай, пробудив собственной кровью. И драконы не бессмертны.

Сантана — здесь же, открыта, как на ладони, и как на ладони беззащитна, отдана на его милость. Ставшая в одночасье столь уязвимой, хрупкой. Только голову повернуть — и увидит. Но даже этого теперь не может.

Не видит, но чувствует её — гнездо, свитое высоко в горах долетающей до облаков птицей. Его, Демиана Д`элавар, родовое гнездо — такова правда, желает он того или нет. Его, Аваллара, руками заложенный город. Его любимой именем наречённый. Его, Аваллара, отчаянное стремление подарить ей если не жизнь, то бессмертие...

"Холод на равнине, да горы — как горький лёд..."*

(*Приведены фрагменты песни "Трава разлуки": стихи Элхэ Ниэннах, исполнение — Роман Сусалёв.)

Всё же Илле ошибался, полагая, что балладу эту некогда создал сам Аваллар. Легенда, всего лишь очередная легенда, а легенды лгут. Ему ли не знать... ему, о котором сложили столько легенд. Со дня смерти Сантаны Аваллар не создал ни строчки. Слова умерли, и мелодия умерла, и сам он, наверное, тоже. Мертвецы баллад не пишут.

Аваллар и слышать их не мог, но приходилось... а как же. Князьям положено угождать. Героев — восхвалять. А он был и тем и другим. И, как полагается, рассыпали на пирах венцы переборов лютни, и звучали голоса певцов — звонкие и хрипловатые, юношенские и зрелые, разные, но неизменно превозносящие хозяина. И Аваллар, хозяином будучи, приглашал певцов для развлечения гостей и чади, и, как заведено, содержал нескольких при дворе. Платил щедро. А слушать — не слышал. Все рифмы и созвучия канули в мёртвую пустоту.

Но эта баллада... знать бы, кто тот певец. Кем бы ни был, он проник в душу Аваллара. Может, стоял, им невидимый, у костра Сантаны, в горной долине, поросшей чёрными маками. И слова, умершие в князе, проросли в живой душе творца.

"Чёрных маков море, да нет моего цветка.

Лишь полынь да горечь, и трава разлуки высока..."

Маки укрыло снегом, а полынь осталась — жёсткая вылинявшая грива. Но и она, вездесущая, стойкая, не везде, правда, осталась. Там, под самым прорывом, вообще ничего не осталось. Бурое месиво, спёкшаяся короста, выжженные, изгвазданные края. Много лет пройдёт, прежде чем на том месте хоть что-то вырастет, пусть бы и полынь.

...Диана говорит, от него пахнет полынью. Ладно если так. Ему-то самому всё насквозь провоняло дымом. Неистребимый, едкий, въедливый запах, от которого горечь во рту и не хватает воздуха. И сколько ни три лицо и руки, сколько ни задерживай дыхание под водой — не избавиться. Въелось под кожу... и сама вода пропитывается дымом.

Пусть будет полынь. Запах простора и ветра. Долгой дороги... если бы долгой.

Мысли держали Демиана, а он... он держал небо.

Так зажимают ладонями открытую рану, так сводят края рассечённой плоти. Магистр заживляет прореху, вплетая в ткань мира собственную силу. Но полотно натягивается, расползается, его прорывают с изнанки... пропарывают когти, выгрызают... и снова, и ещё.

"Упрямый мальчишка"... Ещё дед так говорил. Когда? Сколько было Демиану? Давно... вспомнилось. Вспомнилось, и вливается ручейком силы.

"Упрямый, упрямый" — дед повторял на словах, и, верно, Демиан давал тому достаточно поводов. То же утверждали дедовы взгляды, и выражение застывшего будто бы, а на деле выразительного, умей лишь замечать, лица. И движения дедовы говорили красноречиво — то, как нарезал, прижав к животу, завёрнутый в полотенце ноздреватый, пополам с лебедой и снытью хлеб, как ставил миску с пустой похлёбкой, когда внук возвращался в очередной раз — с рассаженной, ещё не заплывшей скулой, в рубашке, выполосканной, но пятна сходят трудно, расплываются, въедаются в ветхую, расползающуюся ткань, и ряска вот ещё измазала... Снова всей ватагой караулили его за огородами или у мелкой речушки Зеленухи, что тонкой, где и вовсе едва видимой за осокой и стрелолистом ниточкой питала Верес.

Упрямый, — так же молча соглашался с дедом Дем, беря деревянную ложку. А что остаётся? добром ведь не отвяжутся. Дед подпирал щеку, ёрзал, и лавка под ним сердито кряхтела.

Упрямый. И значит, снова выйдет за околицу. Валента ему однажды подорожник налепила... Дем и Лургу-меньшому тогда знатно навалял... кто ж знал, что после у них так вот обернётся... Верно, Валента тогда ещё Лурга недолюбливала, потому и подошла. Приклеила на лоб листок и покраснела, даже слёзы от стыда выкатились. И убежала, щёлкнув по носу кончиком косы. А Дем стоял, как дурак... с подорожником.