Мир госпожи Малиновской

Верил он в наследственность и часто в разговорах упоминал о важности предков.

– Только нервы чем дальше, тем слабее, – говорил он.

– И воля, – добавлял Борович.

Думал он тогда не только о воле как инструменте владения собой – он знал о нехватке в собственной психике воли к обладанию, воли к существованию, выживанию. Он понимал эту волю как замкнутую силу, которая независимо от сознания, независимо от расчетов мозга и желаний действует непрестанно, толкая человека вперед. Собственно, Ягода представлял собой большой аккумулятор такой витальной психической силы. Он отличался довольно топорной манерой выражаться и суровыми угловатыми манерами. Но разве тот факт, что он весьма неэстетично пользовался ножом и вилкой, может заслонить суть, состоящую в том, что в его маленьких неловких руках этот нож становился инструментом понятным и что целью этого инструмента является лишь облегчение борьбы с голодом человека, который ест затем, чтобы рука его могла этот нож крепко удерживать?…

Ягода закончил и сам потянулся за портсигаром, а закурив, произнес:

– Красивая вещица. Должно быть, старая.

– Несомненно. Раньше была табакеркой, – неохотно ответил Борович. В этот момент он сам себя чувствовал музейным экспонатом, древностью, на которую посматривают равнодушные глаза.

– Да, – повторил Ягода. – Красивая вещица.

– Не слишком удобная, но я к ней привык.

Ягода покрутил портсигар в пальцах и, глядя в окно, спросил:

– Ежерская – ваша кузина?

– Госпожа Богна? – опешил Борович.

– Да.

– Боже сохрани. Мы издавна… хорошие знакомые.

– Вы слышали, что она выходит за Малиновского? – равнодушно обронил Ягода.

– Слышал.

– И что вы на это?… Повезло парню. Верно?

– Я думаю… – Борович поколебался, но остановиться не сумел. – Ему больше повезло, чем… ей.

– Эх! – Ягода выпустил клуб дыма. – Кто знает…

Борович поднял на него удивленный взгляд. Он был убежден, что Ягода весьма низко ценит Малиновского.

– Кто знает, – повторил Ягода. – По сути-то парень он неплохой. Образованный, оборотистый, ловкий. Ну и хороший служащий…

Борович хотел рассмеяться, но только поморщился. Не ожидал от Ягоды настолько благосклонной оценки Малиновского, особенно как служащего.

– Я против него ничего не имею, – сказал он, пожав плечами.

Ягода помолчал добрую минуту и, глядя куда-то в угол, начал говорить словно бы о чем-то совершенно другом.

– Идеалов у него нет. Одному не хватает того, другому – этого. У одного, например, есть и характер, и честность, и амбиции, и даже образование и связи… Должен бы он играть некую роль не только на своей работе, не только в профессиональной сфере, но и, понимаете, в жизни… В той широкой жизни, которая не для себя, а для всех. Возьмите, например, меня. Я говорю не затем, чтобы поставить вас в неловкое положение, но искренне, с рукой на сердце: вы ведь не считаете меня дурнем? Верно?

– Да что вы, право! – возмутился Борович.

– Кое-какие заслуги у меня есть, учился, постоянно учусь, работаю как вол. И что с того для меня? Какую жизненную ценность я имею для себя самого?… Никакой. Я нужен государству как неплохой солдат и неплохой служащий, я нужен обществу как деятельный его член, быть может, нужен и семье как рабочая лошадка, но, знаете… я себе не нужен.

Голос его сделался хриплым, раздраженным, прерывистым, словно лающим. Борович охотно протянул бы к нему руку, но с Ягодой это было бы неуместно.

– Вы дурно себя оцениваете, – сказал Борович. – Вы ведь увлечены своей работой, и это дает вам удовлетворение.

– Наверняка. Удовлетворение – дает, но не дает ощущения настоящей жизни. У меня оно так: иду к какой-то цели, достигаю ее и иду к новой. Для радости места нет, и самой радости нет, поскольку я полагаю, что радость существует, лишь когда можно ею делиться. Я, видите ли, говорить не умею, но вы и так меня понимаете, поскольку кожа у вас тонкая. Так вот, это – не полнота жизни. Меня лично ничто не единит с миром. Я всюду один. Из семьи я вырос, вжиться в общество людей моего положения не умею, а порой и не хочу. Не потому, что они более меня отесаны, культурны либо воспитаны. И не потому, что бывают глупее и хуже меня. Просто это другая парафия. Чужаки. Я им не подхожу. Много раз задумывался над вопросом, чем же я им не подхожу – и так и не нашел ответа. Наверное, всем.

– Ни одна яркая индивидуальность не ассимилируется легко, – примирительно вмешался Борович, удивленный неожиданной и необычной говорливостью Ягоды.

Майор никогда не рассказывал о себе, и Боровичу казалось: случилось нечто важное и неприятное, что и развязало ему язык. Борович терпеть не мог выслушивать исповеди. И сейчас был недоволен – тем, что пришел сюда, а уж тем более тем, что Ягода приказал подать еще две рюмки водки и нужно было выпить, чтобы его не обидеть.

Ягода шумно прихлебнул кофе и засмеялся.