Мир и война

Утром послала за Кузьмой дворовую девку – барыня-де по мучному делу зовет. И мельник, конечно, явился. Катина с внучкой из мезонина смотрели, как через луг движется высокая, статная фигура. Шаги широкие, мерные, левая рука отмахивает, как у солдата.

– Дай честное слово, что будешь у себя в комнате сидеть и наружу ни ногой, не то под замок запру, – строго сказала Полина Афанасьевна.

– А расспросить его потом мне позволите? Оно для науки нужно. Я репорт составлю, в Лейпцигский университет пошлю.

– Ступай, ступай! – прикрикнула помещица на деву. Незачем той было знать, чем оно закончится.

Мельника должны были привести в кабинет. Катина спустилась туда первая, села за стол, заваленный хозяйственными бумагами. Правую руку держала на коленях. В ней малый двухствольный пистолет, с которым помещица обычно путешествовала. Два курка, два спуска, две свинцовых пули.

За свою девку, несчастную Палашу, Полина Афанасьевна собиралась поквитаться с убийцею сама. Не англичанина то дело. Фома Фомич пускай сидит себе за дверью, в прихожей, ждет, чтоб кликнули. Под окнами затаились Спиридон с Федькой, в сенях – Захар с Тихоном. На случай, если рука дрогнет иль порох подведет. Ни первое, ни второе у Катиной случиться, конечно, не могло, однако в серьезном деле лишних предосторожностей не бывает.

Было слышно, как за приоткрытой дверью Лихов здоровается с моряком, как тот бурчит свое «драстуй».

Короткий, уверенный стук.

– Кузьма, ты? Заходи, жду.

Вошел. Шапка в руках, лицо спокойное.

– Зачем позвала, барыня? Работы много.

– Есть у меня подозрение, что это ты Палагею убил, а перед нею других девок, – сказала Катина, не обинуясь и глядя Кузьме прямо в глаза. – Сдается мне, что ты только с виду человек, а на самом деле бешеная собака, какая воет на луну и брызжет пеной. Как, приглядел уже следующую жертву? Худенькую, кудрявую, белокожую девчоночку.

Она нарочно говорила резко, напористо, чтоб ошарашить. Сашенька рассказывала, что безумство в маниаке перед самым полнолунием уже закипает, так пусть бы сразу от неожиданности бес и вылез. Катина под столом уж оба курка взвела.

Мельник заморгал, но и только. Нужно было подбавить жару.

Голос помещицы загремел:

– Гадина ты кровожадная! Аспид пресмыкающий! Думал, безнаказан останешься? А того не смикитил, что все убиенные по реке пущены от твоей плотины! Сей страшный след прямо к тебе и привел. Есть на тебя и другие улики! Что скажешь, ирод косоумный?!

Бес из Лихова что-то не вылезал. Кузьма лишь прищурился. И ответил без крика:

– Твоя правда, барыня. У кого-то тут ум накось. Либо у меня, либо у тебя. Нашептал тебе кто-то нелепицу, а ты поверила. Для какой такой нужи стану я кудрявых белокожих девок убивать? Расскажи, послушаю.

Никак не ожидала Катина такого спокойствия. На вопрос ответить ей было нечего. В самом деле, для чего он их убивает-то? И почему именно юных, кудрявых, тощих, с чистою кожей?

Мельник протянул вперед сильные, жилистые руки.

– Ну вели меня вязать. Кто там у тебя под окном-то сопит? Везите к судье, пускай он рядит. Чай Расея – не Туретчина. Без свидетелей, без причины, без твердой указки невиновного не засудят. А с тобой я боле ничего говорить не стану, коль ты со мною этак.

Плотно сжал губы, взгляд из-под густых бровей злющий. Хотя как еще смотреть невинному человеку на облыжную обвинительницу?

Полина Афанасьевна заколебалась.

Нет, не в виновности Кузьмы. В лиховских глазах кроме понятной злобы она усмотрела еще нечто иное. То ли торжество, то ли усмешку. Будто бы он даже и рад, что его злодейство теперь ведомо, а не докажешь.

Колебалась Катина в другом – что теперь делать? Стрелять в смирного, не противящегося человека невообразимо. Везти его в уезд? Властям сейчас не до уголовного разбирательства, из-за войны все ополоумели. Ладно бы преступника схватили с поличным, а тут объясняй судье Егору Львовичу про астрономический календарь и лейпцигский справочник. Еще есть ли он на месте, судья-то. Не уехал ли, как многие другие, от француза подальше.

Несколько мгновений помещица и мельник молча глядели друг на друга. Полине Афанасьевне помни́лось, что во взгляде Лихова будто играет, пузырится некая напористая сила. Это, верно, и был тот самый бесовской кураж. Сашенька говорила, что маниаки тешатся своим могуществом и хитроумием, почитают себя неуловимыми. И с восходом полной луны эта тяга станет неудержимой. Особенно, если ирод уверится, что сызнова всех обставил.

И опустила глаза помещица, завиноватилась:

– Ладно, Кузьма, не взыщи. Это я на всех так наседаю, кто близ реки живет иль на ней трудится. И Степана-лодочника пытала, и Тимошку-корзинщика, который ивовые ветки режет. Ступай с Богом, испытание ты выдержал. Не держи на старуху зла. Всё нейдет у меня из головы бедная Палаша.

Мельник ответно не смягчился.

– А все ж зазорно оно – этак на невиновного кидаться.

Не поклонившись, не попрощавшись, вышел.