Мир и война

Конечно, все эти умствования были бы, думаю, ни к чему, убедись он хоть раз, что подобное действительно случилось. Но тогда речь бы не шла о ревности. Просто был бы, наверное, конец. Из-за того же самолюбия. И обидчивости — которая ни что иное, как результат сублимации самолюбия. Не в том смысле, в каком рассматривал ее Зигмунд Фрейд: как один из способов изменения его любимых половых влечений («либидо»), а в первичном смысле — «возгонка». Если в колбе у нас много-много самолюбия и оно подогревается на горелке истинных, или мнимых, поводов, то в один прекрасный момент вместе с пробкой из колбы вылетают целые тучи обидищ, обид и обидок.

(По поводу же самого «либидо» и его трансформации в сферу общественной деятельности и творчества: здесь знаменитому ученому не угнаться за не слишком подкованными в науках большевиками, которые не только половые, но любые влечения — сыновьи, материнские, к еде, питью, к испражнению, к сохранению жизни — повернули в угодную им сторону. И довольно незамысловатым способом — силой и страхом…)

Итак, Юрий забыл о покое и умиротворении. У него появилось дело: целыми днями собирал, тасовал, взвешивал и оценивал нанесенные ему обиды, уколы и поражения. И не так его огорчала утеря необретенной сониной любви, как то, что исчезла спокойная радость души и тела. Он не тревожился за судьбу дружбы с Соней, знал — она никуда не исчезнет, но также знал, что настроение, состояние, обстановка, какие были до появления хрипатого «американца», не повторятся никогда — и становилось грустно, хотелось поскорее уехать. Он сказал об этом (не о грусти, конечно) Соне, она ответила: «Погоди, Юрик. Через два-три дня уедем вместе. Я остановлюсь в Харькове у тети». (Сколько у нее этих родственников по Украине разбросано!) Потом Соня добавила, что у Павла тоже кто-то в Харькове и они там проведут несколько дней. Юрия не пригласила. (Да он бы и не согласился — очень нужно!)

Скрывать свои чувства, вернее, настроения, Юрий никогда не умел и не старался, и Соня довольно скоро заметила его обиду. К ее чести, она не возгордилась, что было бы довольно естественно, не стала кокетничать напропалую с тем и с другим, разжигая страсти, провоцируя ссоры и с затаенным интересом наблюдая, чем все кончится. Она просто и по-свойски, как всегда, сказала Юрию, чтобы не обижался, она не стала к нему хуже относиться, он был и останется ее другом Юриком. На его вопрос по поводу ближайшего будущего ответила, что сама не знает, как повернется, пока ей с Павлом интересно, а там видно будет. Добавила, что понимает: Юрику сделалось скучнее, но кто мог предвидеть, что так получится…

Действительно, кто знал, что сюда занесет курчавого хрипуна с английской книжкой и в заграничных трусах, что он сразу втрескается в Соню и что лишние свидетели будут ему не нужны?.. Между прочим, это его желание все время уединяться с ней бесило Юрия еще и оттого, что сам он был (и остался) не таким. Ему бывали просто необходимы соучастники (разумеется, до определенного момента), собеседники (собутыльники) — и все потому, что страшился подолгу оставаться наедине с предметами своих увлечений: боялся, станет скучно — не о чем говорить; никогда он не был мастером «светской» болтовни, говоруном по заказу: «расскажите что-нибудь интересненькое…» В общем, опять речь о допинге: в виде приятеля, в виде бутылки…

Обратно ехали местным поездом до Харькова. Всю дорогу Соня и Павел сидели у окна и бубнили о чем-то. О чем — Юрий не слышал, потому что шум поезда, потому что лег на вторую полку (в вагоне было на удивление свободно) и потому что не хотел слушать. (Все-таки, так не поступают! Пригласили — а потом он где-то сбоку припека, а все внимание этому американскому «шпиону»…) Юрий так мысленно пошутил, совершенно не предполагая тогда, сколько бед и горя причинят (и уже причинили) эти же мысли, высказываемые совершенно всерьез с кавказским, и другим, акцентом за кремлевскими стенами.

В Харькове он попрощался с Соней и Павлом, пересел на московский поезд и сразу забыл о перенесенной обиде: исчезло живое напоминание, потерялась игла, что колола самолюбие, а следа от укола не осталось… Да и был ли укол?..

* * *

К своему полувековому дню рождения Соня получила такие стихи:

В годы казней, процессов и «вышек»

Берегла нас чья-то рука;

Ты играла Марину Мнишек,

Я — полковника Черняка.

В годы строек, чисток, фокстрота

На Башиловке был наш храм;

Чтили Вакха мы там и Эрота,

Расходились домой по утрам.

В дни разгула демона злого

Были радости бытия —

Прикасаться к груди Копыловой

(Если мама не видит твоя);

Танцевать под пластинки Ванды

(Помнишь танго «Чи жучишь мне»?)

И, плюя на все реприманды,

Потоплять стыдливость в вине;

Целоваться в подъездном экстазе,

Провожать без конца — сто раз!

И на Бронной у домика Бази

Получить от «Отелло» в глаз.

(Он ходил в параллельный класс.)

…Годы шли, и в тридцать девятом,

Жарким летом в деревню Млыны

Я к тебе прикатил солдатом.

Там мы были тогда влюблены:

В Павла — ты, я в тебя, между прочим

(Он английским владел, как бог!),

Он водил тебя где-то ночью,

Я считал, что и сам бы мог.