Мир и война

Не исключено, осмелюсь добавить, что наслаждение, получаемое им, увеличивалось и от того, что спал он в эти ночи в нормальной постели, не на топчане в ремонтной летучке или в траве на автомобильном сиденье.

Так прошел еще месяц с лишним. Осенью поступил приказ передислоцировать батальон в Буйнакск, километрах в пятидесяти от Махачкалы. Чтобы и там почти ничего не делать. Если не считать отдельных рейсов, в основном, хозяйственного толка. (Ох, как все это напоминало бессмысленные перемещения слушателей Академии из одного общежития в другое!)

На новое место выехало сначала несколько командиров, Юрий в их числе. В крытый кузов грузовика прихватили с батальонной кухни большой котел с остатками сала. В дороге машина забарахлила, водитель долго возился, все проголодались, начали есть холодное сало прямо из котла, соскребая ложками со стенок. Юрий сначала не хотел, но под конец не выдержал и тоже стал намазывать на черные сухари скользкие белесые ошметки.

Еще не доехали до города, как он почувствовал боль в животе, а когда надо было высаживаться, еле вылез из кузова — так прихватило. Узнав, где искать своих спутников, сказал, что побудет здесь: дальше идти не может, пока не пройдет боль. Все-таки добрался до какого-то полуразрушенного дома, где стояли одни стены, и зашел туда, подальше от чужих глаз и ушей. Здесь он мог тужиться, совать себе пальцы в рот, стонать, материться сколько душе угодно. Боль не проходила. Она становилась все острее, казалось, уже больше некуда, выдержать невозможно — но получалось, что можно, даже начинаешь привыкать… (Позднее он мог сравнить с ней два вида боли: почечные колики и когда ему вырезали аппендикс и кончилось действие местного наркоза.)

Он присаживался, ложился на грязные остатки пола, вскакивал, ходил, катался по своей камере пыток; он мечтал лопнуть, разорваться на части, разлететься на мелкие кусочки — лишь бы испытать облегчение. И постепенно оно пришло.

Чувствуя, будто родился заново, он нетвердыми шагами отправился разыскивать товарищей. Наутро болей не было, но совсем не хотелось есть, а на мясо, которое сварила хозяйка дома, где заночевали, просто смотреть не мог. К середине дня кто-то обратил внимание, что у него совсем желтые белки глаз, и зеркало подтвердило диагноз. Желтыми стали и ногти, лишь на лице, под загаром, желтизны не было видно. Он вспомнил, как то же самое случилось с ним в Тобольске, когда он удирал из школы всего каких-нибудь четыре года назад, но тогда этому не предшествовали такие боли, тогда, несмотря на слабость, он все-таки сумел героически пройти по ледяному Иртышу больше двадцати километров, а сейчас каждый шаг давался с трудом, даже говорить приходилось с усилием.

Ему посоветовали лечь в госпиталь, и с первой же попутной машиной он отправился в Махачкалу…

Да, как заметил какой-то германский кинематографист, «Россия — страна чудес», а как добавил писатель Шолохов (и я повторяю не в первый раз) — «российский человек всё выдюжит». Выдюжил и Юрий и, как ни странно, не только не подцепил в инфекционном отделении госпиталя, где койки прижимались друг к другу, а в туалеты нельзя было войти, сами догадываетесь, почему, никакой другой инфекции, но даже стал довольно быстро поправляться. И заметим, что больше — тьфу, тьфу, тьфу — эта болезнь к нему не прицеплялась. Видимо, кроме вышеупомянутых немца и россиянина прав был и тот римлянин, кто сказал, что «в здоровом теле здоровый дух». Этот дух переборол невозможный дух палат и коридоров госпиталя и вывел Юрия на свежий воздух.

(Ладно — война, ладно — прифронтовая Махачкала. Но лет десять спустя в курортной Гагре Юрий попал в городскую больницу с непонятной инфекцией и очень высокой температурой. Так вот, в туалет больничного отделения можно было попасть только по настилу из, простите, затвердевших экскрементов, обильно политых мочой, и по степени затвердения части из них становилось понятно, что они вообще не убираются здесь, а существуют как данность — как полы и стены…)

После махачкалинского госпиталя Юрий оказался и вовсе не у дел; в штабе 44-й Армии сказали: в батальон возвращаться не надо, но другой работы не предложили. Это было жутко обидно: неужели он уже нигде не нужен? Война-то ведь в самом разгаре. Пришлось снять квартиру, пока суд да дело, на окраине города в домике, до беленого потолка которого даже он мог без особого труда дотянуться рукой. «Снять квартиру» — конечно, выражение книжное, оставшееся в наследство с давних времен: место за печкой или занавеской никак не соответствовало этому значению.

Спасибо еще, что его не сняли с довольствия, он продолжал получать паек — какие-то концентраты, сахар, табак «Давид Сасунский», а раз в день мог по-прежнему обедать в столовой штаба Армии и пить крепленое вино, после которого, по сложившейся доброй традиции, начинало тянуть к плотским наслаждениям. Однако милые актрисы со своими сыновьями отбыли дальше на восток, и Юрию пришлось искать замену, найти которую в ту пору голодухи и всеобщей неуверенности в завтрашнем дне было не так уж трудно.