Мир юных

Я. Нет. Сейчас все просто в ужасе, вот и врут себе, что кого-то любят. А сами даже значения слова не понимают.

Питер. Да какая разница? Хватит стоять в сторонке. Игра почти кончилась.

Я. Ну-ну, приятель. Ты прям мужик!

Питер. Закройся. «Значение слова»! Значение слова – само слово. Важно его сказать! Он по тебе точно сохнет.

Я. Кто?

Питер. Уф, ну ты и паршивка! Значит так, не хочешь его сама – отдай мне.

Я. На здоровье.

В груди вдруг как-то странно бумкает. Ревность? Еще чего.

Перед нами вырастает человек в белом балахоне.

Я визжу – ладно, да-да, визжу, как девчонка – и шарахаюсь назад. Питер тычет в него стволом и орет: «Стой, где стоишь! Не двигайся!»

Он не двигается. Совсем. Как мертвый.

Черт! Это манекен! В каком-то балахоне.

На груди – знак: черный крест на красном фоне. Костюм супергероя? Но на голове… белый остроконечный колпак.

Наряд куклуксклановца.

Я. Смотри!

Питер. Вижу. Какого хрена?

Я оглядываюсь. Ага, это не столы, а стенды. Значит, тут выставочный зал. Мы с Питером расходимся, обшариваем витрины. Мне попадается копия Корана и фото коленопреклоненного Малькольма Икса. Приятное у него лицо.

Питер. Ого, я, кажись, нашел черновик Декларации независимости.

Я. Ха-ха.

Питер. Серьезно!

Я. А-а.

В следующей витрине лежит мятая бумажка. На ней отпечатано на машинке:

Апрель, беспощадный месяц, выводит
Сирень из мертвой земли, мешает
Воспоминанья и страсть, тревожит
Сонные корни весенним дождем[3].

О да, братец, в самую точку! Раньше жизнь была прекрасна, а теперь – отстой. Что толку расти и колоситься, если так и так подохнешь? Здорово этот Элиот подметил. С другой стороны, когда живешь в апокалипсисе, все типа обретает смысл. Если тебя бросили, по радио почему-то крутят песни только про твою дурацкую беду.

Может, разбить стекло и спереть умного Элиота? Для Джефферсона. Ему нравятся длинные невразумительные стихи. Нет, как-то это… нехорошо, хотя создатели выставки уже и умерли.

Питер. Ух ты, всегда мечтал о собственной копии Библии Гутенберга.

В витрине перед ним лежит толстая книга.

Я. Эта книжка есть на картинах наверху.

Питер. На «И-бэй» за нее отвалили бы немало.

В самом конце стены в разукрашенной коробке – игрушки.

Те самые игрушки.

Я хватаю Питера за руку.

– Чего? – дергается он.

А потом, кажется, понимает.

Но, конечно, не до конца. Он ведь не читал целый год сказки Чарли.

Чарли, мой маленький братик, моя обезьянка в пижаме с «Молнией Маккуином». Теплый после ванны, пахнет фруктами. На круглом лбу – крошечный шрам от «встречи» с кофейным столиком; пальчики скользят вверх-вниз по моей спине, барабанят аккорды, пока я читаю вслух истории про Винни-Пуха. Глазенки Чарли бегают по строчкам, но лишь для виду.

Он смышленый мальчик, хотя с чтением не спешит – думает, если научится, я брошу ему читать. Боится оставаться ночью один и просит «совета, как бы поскорее уснуть». Поэтому иногда я провожу ночь в его кроватке – в окружении плюшевых игрушек и запаха безгрешности. Щечки у Чарли мягкие и свежие; он прижимается ко мне, как утопающий моряк, и забрасывает глупыми вопросами, пока не заснет.

Поднимаю очки на лоб, привыкаю к тусклому свету Питерова фонарика. В витрине полукругом сидят плюшевые зверюшки – старые, замусоленные и залюбленные до облысения. Пух, Иа-Иа, Тигра, Пятачок. Настоящие. Прототипы книжных. Кто-то когда-то говорил мне, что они хранятся здесь, а я забыла.

И меня уносит, окутывает прошлое. Прыжки из засады, жаркие обнимашки. Щекотка, поцелуи и заурядные страхи. Верните мне его!.. Я сдаюсь. Хочу к Чарли, в вечную тьму, отыскать его там, прижать крепко-крепко и укрыть ото всех бед.

Питер. Пошли. (Тянет меня.)

Я. Куда?

Питер. Ребята ждут.

Вытираю глаза и опускаю очки на место.

Еще полчаса брожения в темноте – и мы натыкаемся на дверь с надписью: «Южное хранилище». За ней лестница.

Внизу бесконечный этаж – размером с городской квартал, не меньше, – с металлическими полками. Полки, полки, полки… Миллионы книг, все знания мира.

Я. Прям как в «Обители зла».

Питер. Клево. Я попал в видеоигру.

Я (в тысячный раз). Умник!

Ничего.

И вдруг – шорох.

Питер. Слышала?

Я. Нет. Да. Увы.

Я. Джефферсон? Ты где? Прием.

Рация пищит и трещит, слов не разобрать.

И снова тишина. Прочесываем весь этаж – пусто. Находим только очередную лестницу вниз и попадаем в такое же точно помещение с длиннющими каньонами книжных полок.

На четвертом – или пятом? – этаже с полками снова раздается шорох.

Питер. Твою мать.

Я. Сматываемся?

Питер. Умник! Хорош фигней страдать, выходи!

Шорох за спиной.

Я (в рацию). Джефферсон?

Вдруг он спустился за нами? Ответа нет.

Сердце стучит как бешеное. Металлический привкус во рту.

Между стеллажами мелькает что-то черное. Быстро мелькает – не разглядишь.

Я. Кто здесь? Стреляю без предупреждения!

Впереди шлепается на пол какая-то железка. Цилиндр. Раздается хлопок.