Мир хижинам, война дворцам

Человек практического склада, Максим сразу же углубился в подсчеты.

Приглашено было человек тридцать, а хватит ли на всех хотя бы по одной чарке, даже если хлопцы расстараются на целое ведро? И будет ли чем закусить: достанется ли каждому хоть ломтик каравая?

Правда, старый неписаный закон Рыбальской улицы гласил, что ежели приглашают тебя соседи на свадьбу, то должен ты понимать, что зовет тебя не сахарный магнат Терещенко, не хозяин пивоваренных заводов Бродский и не графиня Браницкая. Следовательно, позычай где хочешь, но приходи не с пустыми руками: неси сороковку или хотя бы мерзавчик, на худой конец — головку чеснока или баранку, чтоб закусить. Таранька тоже годится. Но удастся ли каждому призанять что–либо, ведь занимать–то приходится друг у друга? К тому же арсенальцы с момента революции — уже два месяца — заработанных денег не получали. Вот что беспокоило дотошного Максима.

Впрочем, Максим утешал себя тем, что, конечно, приглашенные мужчины не одни выберутся на свадьбу, а в сопровождении жен, и хотя от этого будет за свадебным столом уже не тридцать, а шестьдесят гостей, однако жены, как известно, такие занозы, что каждая в лепешку расшибется, а перед другими непременно задаст форсу: из кожи вылезет вон, а что–нибудь раздобудет, завернет в платочек и, как искони в народе ведется, принесет свадебный подарок. Какое–нибудь яичко, пряник, а то и целую франзольку[4].

— Ты как думаешь, сват? А? — поинтересовался Максим мнением Ивана по поводу своих сложных расчетов, с особенным удовольствием нажимая на непривычное слово «сват», которым он уже два часа назад заменил привычное за их двадцатилетнюю дружбу обращение «кум»; Иван и Максим крестили друг у друга всех детей.

Но Ивану не было дел до забот своего расчётливого свата. В отличие от Максима, был Иван не практик, а идеалист — «человек не от мира сего», как в гневе обзывала его Максимова Марфа, потому что своя Меланья характер имела тихий, никогда в гнев не впадала и ничего оскорбительного никому, даже мужу, сказать не могла. Теперь Ивана угнетали размышления совершенно иного, чем у Максима, высшего порядка. Его беспокоило будущее родного сына. И начинались его размышления, как всегда, издалека; о будущем — со времен минувших.

— Ты посуди сам, Максим, вот послухай меня сюды! — говорил он, грустно вздыхая. — Какой была наша с тобой пролетарская жизнь? В молодости бегали мы по воскресным школам. Позднее «Искру» почитывали вот здесь, под кручей, за Косым капониром, Ты, правда, тогда больше на стрёме стоял, потому как не было у тебя в те поры склонности к чтению…Ты погоди, не вертись, не обивай завалинку задом! Что было, то было: я же не говорю, что ты и теперь недотепа — теперь ты ума набрался! A в те времена, скажем, когда старый Назар знамя нес, а жандармы его в нагайки взяли, разве ты подхватил знамя? Я знамя подхватил! Вот и след жандармский у меня на всю жизнь остался! Ты погляди, погляди, еще раз! Нет, ты погляди!

Иван оскалился, сверкнув из–под усов бусинками зубов. Зубы у него были один к одному, будто ожерелье, но верхний ряд был как бы разорван: двух зубов не хватало.

— Ножнами своей шаблюки, сукин сын, прямо в рот ткнул!.. Ну уж я ему двинул — раз пять или шесть…

Максим почтительно закивал головой — он всегда почтительно кивал при воспоминаниях кума, потому что сам никакого увечья за революцию не имел.

— Вот ведь как наша пролетарская жизнь зачиналась!.. — заметил Иван, не скрывая своей гордости. — А они? Нынешняя молодежь! Что их за живое берет? Я ему, понимаешь, брошюру Ульянова–Ленина, а он, Данилка мой, Фенимора Купера тащит из библиотеки общества трезвости! О том, как скальпы с безвинных людей сдирать! Тьфу! Или еще синематограф этот придумали, будь он неладен: какого–то «Зигомара» смотри шесть серий, а потом еще и седьмая: «Зигомар не умер, Зигомар жив!» Что же это, зачем оно и к чему, скажи мне на милость?! А заспорь с ним: молоко на губах не обсохло, а тоже смеет на нас, паршивец, лаяться: «Меньшевики!» Да разве разбирается он, что есть меньшевик, а что — большевик и что такое настоящая социал–демократия?..

Раз уж дело дошло до социал–демократии, от Ивана Брыля короче чем на час речи не жди. Это был его конек: пути развития российской социал–демократии давно волновали старого Брыля. И Максим смекнул, что пора принимать неотложные меры. К счастью, женщины в этот миг распахнули кухонную дверь — печь с караваем разогрелась, нечем стало дышать — и, открывая, громыхнули так, что в окнах зазвенели стекла. Этим воспользовался Максим.

— Эй, бабы! — крикнул он. — Окна побьете! А стекло на Бессарабке семьдесят пять копеек! Да и каравай от такого грохота сядет в печи!..

— А как же! — сердито огрызнулась Марфа. — Молчал бы там, пустобрех! Много ты понимаешь в караваях!

— Сядет — как пить дать сядет! — желая поддеть Марфу и вовлечь женщин в спасительную перепалку, ухватился за слово Максим. — Вот и форточка у нас открыта. А если сквозняк в доме — каравай непременно снизу будет сырой! Тоже мне хозяйки. Никто и пробовать ваш каравай не захочет!..