Мир хижинам, война дворцам

Дети мрачно сидели по углам. Отец бегал по комнате, хватался за голову, ерошил волосы, комкал бороду и вздымал руки к небу, призывая господа бога в свидетели.

— Господи боже мой! — восклицал он. — Будь нам судьею!

Случилась страшная вещь: Ростислав, офицер славной русской армии, доблестный защитник родины, кавалер Анны, Станислава и Георгия, патриот, — бежал с фронта! Дезертир!

И как дезертировал! Не выполнил боевого приказа. Хуже — поступил вопреки полученному приказу. Еще хуже — увел боевую машину, посадил не на аэродроме, а на поле возле Корчеватого, бросил и — здравствуйте, наше вам! — явился домой, смеясь и плача.

Явился, плюхнулся в старинное — мамино, в которое после смерти мамы никто не садился, — кресло в углу и так и сидит словно истукан: слезы текут по грязному лицу, оставляя рыжие полосы на щеках, глаза горят безумным огнем, а в ответ на все обращенные к нему слова он только бормочет, стуча зубами:

— Сухомлиновы, Мясоедовы, Распутины! Продали, сволочи, Россию!..

Кто — продал? Кто — купил?

Гервасий Аникеевич метался по столовой — от стола к буфету, от буфета к горке с фарфором, от горки к граммофону в углу, спотыкаясь о ковры, опрокидывал стулья, рассыпал всюду пепел, вздымал руки, возводил глаза к небу, потрясал кулаками над головой и вопил:

— Отчизна! Родина! Государство!

Потом остановился под большим женским портретом на стене — женщина смотрела, ласково и чуть грустно, это была покойная госпожа Драгомирецкая, его жена, мать Ростислава, — и закричал:

— Проклинаю!

Был бы и квартире телефон, он тут же позвонил бы в штаб военного округа и вызвал патруль, чтобы его родного сына–изменника арестовали.

Впрочем, он все же сбегал к соседям и позвонил в штаб: вызвал сына Алексашу — спасать родного брата.

Поручик Драгомирецкий Александр прикатил на штабном «сестровозе», и вот он тоже здесь: перепуганный, бледный, и глаза блестят, как у загнанного зверя, — не влажным блеском от кокаина, а натуральным горячим огнем: что теперь будет, ведь ответственность за брата падет и на него?

— Ты — мерзавец! — только я сказал он Ростиславу. — Я обязан вызвать тебя на дуэль!

В эту минуту пришла Марина; демонстрация окончилась и она, возбужденная, прибежала домой.

— Доченька! — встретил ее Гервасий Аникеевич и патетически заключив в отцовские объятия. — Пожалей своего отца: у него сын — Мясоедов, Сухомлинов, Распутин…

Вторжение женского начала в эту мужскую трагедию было столь трогательно, что старый доктор всхлипнул. Благородное возмущение и священный гнев бушевали в его сердце, когда он рассказывал дочери о горе, свалившемся на семью. К тому же было жаль себя: вырастил, вывел в люди, и вот…

А главное — абсолютно безвыходное положение: офицер Ростислав Драгомирецкий — хоть и государственный преступник, но ведь все–таки — сын… Доктор Драгомирецкий хотя и не одобрял Временного правительства, однако измену родине тоже одобрить не мог! Гервасий Аникеевич, конечно, был против этой идиотской, преступной войны, но не мог же он, убежденный патриот, быть пораженцем!

— Что же делать? — кричал Гервасий Аникеевич, останавливаясь перед Ростиславом и потрясая кулаками, — что мы будем теперь делать? Я тебя спрашиваю, негодяй?!

Ростислав сказал тихо и угрюмо, — и это были, собственно, первые разумные слова, которые он произнес:

— Александр… дай мне твой браунинг… я свой потерял там… на позициях…

— На что тебе этот идиотский браунинг? — простонал старый отец.

— Выхода нет… — так же угрюмо промолвил Ростислав.

Марина кинулась к нему и обняла:

— Ростик! Милый… Бедный! Что ты!

Ростислав отстранил сестру, в глазах у него блеснула слеза.

— Не надо, Маринка… Оставь меня… Я — дрянь. Меня не надо жалеть.

Но сестра прижималась к нему, обливая слезами его заплаканное, в грязных потеках лицо.

Александр прорычал из своего угла:

— Убирайся, Маринка! Прекрати бабские истерики! Ему больше ничего не остается…

Тогда Марина и в самом деле впала в истерику. Она вскочила, и стала перед младшим братом:

— Каин! Недаром весь город тебя знает как черносотенца! Ты готов даже родного брата, толкнуть и могилу! Делай же свое черное дело, палач! Дай ему скорей свой кровавый пистолет. Ну! Чего ж ты сидишь? Отдай ему свой браунинг с монограммой от проститутки Матильды!

— Дура! Не твое дело — Матильда!

— Нет! — рыдала Марина. — Давай сейчас же! — Она вцепилась в брата и дергала кобуру с пистолетом.

— Пусти! — вырывался Александр. — Идиотка! Задрипанная украёнка! Гапка неотесанная!

— Дети! — взывал Гервасий Аникеевич. — Перестаньте! Такое горе, а вы…

Александру наконец удалось вырваться из рук Марины. Он отошел в другой угол и загородился стулом.

— Не дам я ему своего пистолета. Не хватало еще, чтоб он застрелился из моего пистолета, зарегистрированного в штабе, — мне же и отвечать!

— Подлец! — кричала Марина. — Тогда стреляй сам. Убей родного брата собственной рукой! С тебя станется!

— Пускай вешается или бросается из окна! — кричал Александр. — А моего пистолета я ему не дам!

— Остолоп! Оболтус! — вышел из себя отец. — Я своими руками выброшу тебя с балкона! — Он снова остановился перед портретом.