Мир хижинам, война дворцам

Только в руках у австрийцев были не винтовки, а косы, и вместо орудийной батареи поодаль на пригорке стояли жнейки в упряжках. Бородянцы тоже несли на плечах косы, а женщины шли с серпами, заткнув за пояс юрк[39]. Сегодня — зажин.

2

И, однако, боя было не миновать. И сеча должна была грянут: лютая, беспощадная, — когда головы полетят с плеч долой, срубленные острыми, только что наточенными косами.

Во главе бородянцев, с косой на плече, выступал матрос Тимофей Гречка — в тельняшке, сдвинув бескозырку с ленточками на затылок. Шел твердо и решительно, не спуская глаз с противника под золотой стеною хлебов: он и вправду был командир. Дойдя до белого столбика, отмечавшего границу графских владений, шагов за пятьдесят от выстроившихся вдоль поля австрийцев, Тимофей крикнул во весь голос, спугнул очарованную тишину летнего утра:

— Эй, вы там! A совесть у вас, австрияков, где?

Вакула Здвижный — даром что без ног — от Гречки не отставал, как верный адъютант. Прыгая на коротеньких костыльках, он подкрепил возглас командира длинным и жестоким проклятием:

— …И матери нашей, и женкам, и детям, что остались горевать в австрияцкой земле! Чтоб им куска хлеба вовек не увидеть! Чтоб им воды не напиться до смерти! Чтоб скотина у ник подыхала! Чтоб завалилась хата над головою!..

Проклятие было такое грозное, что женщины закрестились мелко и часто.

Снова воцарилась тишина. Только ближний из австрийцев — тот, что стоил крайним на меже, произнес смущенно:

— Да мы та, вуйко[40], разве по своей воле? Видит бог?..

Он снял кепи и стал вытирать пот со лба: еще косой махать не начинал, а уже упрел со стыда да жалости к людям.

— А по чужой воле, — закричал Тимофей Гречка, — выходит, можно людей жильем в гроб класть?! Паразит ты, панский прихвостень!..

Только вчера командующий Юго-Западным фронтом генерал Корнилов издал смертельный для деревенского люда приказ: ввиду военного положения, прорыва на фронте и наступления австро-германской армии — весь хлеб в прифронтовой полосе сдать интендантам фронта. Наемным жнецам запрещалось отдавать за работу часть урожая: платить только деньгами по цене чернорабочего на принудительных работах прифронтовой зоны…

Говорили-растабарывали полгода, как делить помещичью землю, — теперь же, с посевами, или позже, когда уберет пан, осенью? Раздумывали — даром или, может, за выкуп? Прикидывали — на рабочие руки или, может, на рты? А вышло: хлеб — генералу, а земля господу богу!

Договаривались на десятый, девятый, а то и восьмой сноп, а тут тебе — сорок копеек поденно… Да на эти копейки и в городе, по карточкам, уже хлеба нет, а на селе, когда вывезут весь урожай, и кусочка не купишь у живоглотов.

Мора только и ждать — вот оно что такое война, будь она, вместе с Временным правительством на веки вечные проклята!..

Вакула Здвижный — герой войны, весь в Егориях, инвалид царя, веры и отечества — упал лицом в пыль на дороге и страшно закричал, а потом забился в припадке: война у него отняла ноги и да еще и черной хворобой наградила.

Женщины окружили его, черной косынки ни у кого не нашлось: июль, жара, — и Тимофеева Мария не постеснялась, скинула запаску и накрыла сердешного…

Людей никто и не собирал. Просто, как услышали, что из экономии выведены пленные австрийцы косить для Корнилова панские поля, ухватили кто косу, кто серп, кто грабли, да и кинулись со всех ног в поле. Решение пришло само собой: жать, а там видно будет… Взять хотя бы эти голодные копейки? А может, кто-нибудь там, наверху, сжалится над людской бедой и разрешит, — хоть за пятнадцатый сноп? А может, и вправду порубать косами этих чертовых австрияков? Не сгинули на фронте, так здесь в сыру землю пойдут, коли не сыты кровью наших сынов, пролитой в бою, — еще и малых деток на голодную смерть обрекают… Не было б австрияков, так разве ж без рабочих рук этот Корнилов — пускай он и самый старший генерал — решился б на такое дело? На мировую пришлось бы генералу пойти, согласился бы, дьявол, чтоб люди из доли работали!

— А-гей, люди! — крикнул кузнец Велигура. — Косами их! Не горюй, что притупится: снова наточим!

Велигура был богатырь, выше всех в Бородянке, и голос у него — в самый раз перекликаться из Бородянки в Дружню, несмотря что шестой десяток пошел. О нем и присказку пустили, что как крикнет Максим, то на всех графа Шембека тридцати тысячах десятин слышно… Сейчас Максим был страшен: без шапки, седая чуприна растрепана, борода всклокочена.

— Эй, бабы! Серпами им жилеты порите! Второй раз людям поперек дороги становятся!

В косовицу пришлось уже косить не за четвертую часть, а как при старом режиме — за восьмую: сбили цену проклятые австрияки!

Австрийцы держали косы в руках, но косить не начинали. Стояли хмурые, никто не отвечал на угрозы. Было их сто двадцать против села; правда, мужиков среди бородянцев мало, а больше молодицы да девчата… А с австрийками еще десять ополченцев, с унтером во главе! Пальнут из винтовок — что от народа останется? Одна кровь.