Мир, которого не стало

В те дни я познакомился со студентом-медиком из Кенигсбергского университета, уроженцем Прилук, который приехал домой на каникулы. Молодой, живой и бодрый, пламенный сионист, по имени Аарон Маршов. Он рассказал нам про организацию освободительного движения, основанную Сыркиным{422}. А также привез альманах Сыркина «Дер Хамойн»{423}. Весь тираж альманаха, отправленный в Россию, был перехвачен полицией, и тот выпуск, который он нам привез, был для нас большим сокровищем! «Дер Хамойн» произвел на меня глубокое впечатление своим содержанием и имеющейся в нем полемикой. Я проникся каждым его словом, как будто эти слова шли из моего сердца, и у меня открылись глаза. Благодаря этому небольшому альманаху во мне утвердились все чувства, мысли и представления, которые бродили во мне и не давали мне покоя еще со времен Вильны. Друзьям я изложил свое мнение о важности альманаха «Дер Хамойн», и мы даже решили создать сионистское движение в духе Сыркина. Д-ра Маршова я затем встретил спустя… пятьдесят лет! Во время выборов в кнессет второго созыва, в Реховоте. Он был председателем предвыборного собрания, на котором мне предстояло выступить с речью; и это было для меня большим переживанием – вспоминать путь, пройденный за 50 лет, от момента чтения «Дер Хамойн» и до выборов в кнессет второго созыва Государства Израиль…

Однако несмотря на то что я с головой был погружен в мир сионистско-социалистических идей, я к тому моменту еще не до конца ушел из мира раввинов. В те дни (16–19 ава 5663 (1903) года) в Кракове проходил первый международный съезд раввинов. Мне стало известно, что инициаторами и организаторами этого съезда были раввин из Прилук, р. Йехуда-Лейб Цирельсон{424}, и раввин из Полтавы, р. Элияху-Акива Рабинович{425}, редактор издания «Пелес», идеи которого шли вразрез с идеями сионизма (по слухам, р. Рабинович сотрудничал с русской тайной полицией). С ними обоими состоял в переписке Яаков Липшиц, и я тоже писал им письма во время моей «службы» в «Черном бюро». Все это казалось мне весьма подозрительным, в особенности деятельность полтавского раввина. И вот до меня дошел слух, что организаторы съезда раввинов готовят мероприятие, в рамках которого все участники съезда должны принести присягу в том, что обвинение евреев в «использовании крови христианских младенцев ради достижения каких-то ритуальных целей – это подлая и лживая басня». Кроме того, мне по секрету рассказали, что они собираются также обнародовать декларацию протеста или даже херем{426} («бойкот») по отношению к евреям, которые «пренебрегают законом и подают руку преступникам и бунтовщикам, вопреки законам и установлениям правительства, под крылом которого мы существуем». Эти идеи показались мне довольно опасными – я опасался, что они исходят от верхушки царской охранки, которая желала предстать после кишиневских погромов в лучшем свете и показать свою заботу о евреях; поэтому и изыскивались способы оказать давление на евреев, чтобы те наглядно продемонстрировали царю и его приближенным, что не все евреи бунтовщики и что нет повода для кровавого навета.

Я нанес визит р. Цирельсону. Я представился, но мое имя уже было известно ему. Он даже спросил меня, тот ли я «знаменитый Бен-Цион», или я… его брат. Цирельсон был удивлен тем, что у меня имеются такие точные сведения о его планах. Я утверждал, что подготавливаемая им присяга неоправданна, поскольку никто не обязан, будучи оклеветанным, доказывать факты, подтверждающие его невиновность. Если человеку дали какую-то вещь на хранение, а он потерял ее и у него нет возможности доказать, что он не злоупотребил оказанным ему доверием, – то он клянется, так как на нем лежит ответственность, а доверитель имеет право требовать с него доказательства его слов. Но что такое клятва, принесенная человеком, на которого напали разбойники и убийцы, чтобы ограбить и убить его, и возвели на него напраслину? Если тот, на кого напали, придет и поклянется публично, что убийцы его оклеветали, – не будет ли эта трусливая клятва служить интересам убийц, так как вместо того, чтобы требовать, чтоб их осудили и посадили в тюрьму, он ставит себя в положение обвиняемого и дает им право судить? У нас был бурный спор; точнее говоря, я возмущался, а ребе молчал и только прерывал меня время от времени, когда я использовал аргументы из речей поским{427} – Рамбама и Тура и из этических сочинений. У ребе на это все было одно мнение: если так мы спасем душу хотя бы одного из Израиля – значит, это стоит делать. В ходе беседы я убедился в том, что мои подозрения были верны и что в этом деле чувствовалась «любовь к Израилю» в духе Плеве… Особенно после того, как ребе сказал, что он ничего не знает о планах «бойкота». Беседа с р. Цирельсоном длилась около двух часов. Я вышел из дома ребе в очень подавленном состоянии.