Мир, которого не стало

Единственным моим другом тогда был р. Лейб Гемарский, глава семейства и лавочник – его магазин размещался напротив бейт-мидраша. Поводом для возникновения нашей дружбы послужило то, что мне удалось повлиять на его десятилетнего сына. Этот мальчик приносил родителям сплошные огорчения. Его считали глупым, тугодумом, «гойской головой». Кроме того, говорили, что он очень упрям и ни в коем случае не хочет учиться. Все наказания, которым его подвергали (их было не так уж мало), нисколько не усиливали его «тягу к знаниям». На Песах р. Гемарский пригласил меня в гости, главным образом на Пасхальный седер. Через несколько дней после переезда в Шнипишки я пообщался с его детьми. Их было четверо: дочь лет семнадцати и трое сыновей, из них «упрямец» был средним по возрасту. Другими детьми родители были довольны: старший помогал в делах, а младший учился в народной школе (русской!). Родители высказали мне свое беспокойство. Мать, страдавшая от воспаления суставов, – чувствовалось, что она была настоящей хозяйкой дома: говорила она тихо, мало, но все ее слушали и подчинялись ей – попросила у меня совета, и я предложил свою помощь. После Песаха я стал с ним заниматься и помимо скромного дохода, который получал за занятия, прославился своим умением «влиять» на детей. Мальчик был очень чувствителен, с обостренным чувством справедливости и стремлением к правде, многие вещи приводили его в затруднение. Первый раз такое затруднение вызвал у него стих: «И пожалел Всевышний, что сотворил человека на земле…» – «А разве он не знал заранее?» – «… И опечалился в сердце своем» – «Почему опечалился? Разве он не мог исправить людей, а не насылать на них потоп?» Я решил, что мальчика мучают вопросы справедливости, потому что они связаны с его душевной потребностью в уважительном отношении домашних. Я понял, что именно это – ключ к сердцу ребенка и источник влияния на него. Я рассказал ему ясно и четко, однако очень мягко, приводя примеры из жизни людей вообще и своей жизни в частности, о свободном выборе человека, о том, что судьба каждого человека в его собственных руках. Все люди равны: их способности различаются по направленности, но одинаковы по качеству. Жизнь – это испытание, а те поколения его не прошли, каждый должен суметь выдержать это испытание. То, что я говорил с ним как с другом, то доверие, которое я выказал ему, рассказав случай из своей жизни (я рассказал о своем побеге в Гомель и попросил никому больше не говорить об этом), и огромная вера в равенство людей и в то, что каждый человек в силе построить свою жизнь, – все это так на него подействовало, что он взволнованно схватил мою руку, поцеловал ее и сказал: «Я обещаю, что с этого дня стану совсем другим!» Свое обещание он выполнил на редкость успешно. Он учился у меня полтора года и за это время изучил всю Тору и немного ранних пророков и начал писать на иврите. В это же время его учили русскому языку и арифметике, готовя к поступлению в русскую школу. Педагогическая удача в занятиях с мальчиком принесла мне любовь его семьи, и авторитет мой сильно возрос. Еще я обладал влиянием на старшего сына Гемарского (забыл, как его звали) и на двух его приятелей, студентов первого курса педагогического института. Среди них я вел активнейшую сионистскую пропаганду. Вместе мы ходили слушать речи сионистов, и я помню, какое сильное впечатление произвела на меня проповедь р. Райнеса{371} в большой виленской синагоге в 5661 (1900) году. Эту проповедь я законспектировал себе в записную книжку, и она сохранилась у меня до сих пор. Думаю, что лучше всего будет привести здесь отрывок: «Конечно, вы согласитесь, что великим делом является создание еврейского банка для Эрец-Исраэль, для покупки земли и поселения там евреев. Нет сомнений: это очень важно! Нет такого еврея, который бы не согласился с этим. Разве не все мы любящие Сион? В чем же дело? Многие евреи, очень многие, утверждают: мы просто не можем! А ведь сейчас времена – кто поспорит? – плохие, очень плохие. Заработать на пропитание очень тяжело, забот обременительных много, и „узник сам себя не может освободить из тюрьмы“. Господа, ведь и в Вильно есть умные люди, мудрые отцы семейств, и все они умеют задавать трудные вопросы и ставить в тупик не только такого раввина, как я, не сведущего в судьбах мира, но и людей, гораздо более опытных, чем я, – и я, господа, иногда предстаю перед ними в смущении. Я не нахожу слов, чтобы ответить на те вопросы, которые они ставят. И иногда я – не про вас будет сказано – кажусь им сосудом, полным стыда и позора, просто бесполезным бездельником. А тем более в таком большом городе, как Вильно, полном мудрецов и умных людей, евреев трезвых и рассудительных, деловых людей, больших торговцев и людей практичных. Так что же? Еще никто из них не ответил на мой вопрос, вопрос наивный: „Что значит „не могу““? Значит ли это, что у каждого человека есть ограниченная мера возможности на каждый момент времени? А ведь иногда кто-то, про кого все знают, что он не способен – ну действительно не способен! – поднять больше одного пуда, и то с трудом, – поднимает-таки в случае необходимости и два, и даже три пуда! И не просто поднимает, но делает это легко и быстро. Например, когда, не дай Бог, начинается пожар и он должен спасти остатки своего имущества или спасти детей, этот человек навалит на себя мешки, схватит детей и не будет жаловаться, что не может. Нет, не от степени возможности или невозможности это зависит, а от степени необходимости. Более правильно – от степени предчувствия беды.