Мир, которого не стало

На следующий день после Йом Кипура я поехал в Любавичи. Приехал я в полдень, и в «гостинице» меня поджидали два моих земляка, которые знали о моем приезде и что я «по ошибке» сошел с поезда в Рудне и не успел найти подводу. Один из них, туповатый парень, выросший в зажиточной семье с простыми нравами, отвел меня в сторону и предупредил, чтобы я никому не рассказывал, что я сионист, иначе у меня будут большие неприятности! Я его успокоил: «Мне не нужно ничего рассказывать – они и так все знают!» В «гостинице» было полно постояльцев. Она представляла собой квартиру, разделенную на маленькие тесные каморки с помощью перегородок из нетесаных досок. В каждой каморке размещалось по двое постояльцев. В середине квартиры была большая столовая, где на круглом столе без устали пел самовар, с наступления зари и до самого позднего вечера. Хозяин дома, его жена и дети все время были чем-то заняты, суетились; постояльцы входили и выходили с шумом и грохотом. Все это напоминало большую ярмарку. Я оказался в одной комнате с Михаэлем Дворкиным, лесоторговцем, в котором и по внешнему виду, и по разговору можно было узнать человека мыслящего и весьма светского, заботящегося о хороших манерах. Он выглядел как холостяк лет тридцати; он и на самом деле не был женат, и ему было около двадцати пяти лет. До того он был хасидом Копыси, а сейчас он впервые приехал в Любавичи, решив ликвидировать свое делопроизводство, вернее, «заморозить» его на полгода, поселиться возле ребе и учиться у него. Мы очень много говорили. Вначале намеками, а затем – открыто. Мы проговорили всю ту ночь, а потом и все праздничные дни. Мы сидели в комнате, беседовали и очень подружились. Особенно мне запомнился разговор про Эрец-Исраэль. Он знал про мои сионистские убеждения. «Прежде всего, – сказал Михаэль Дворкин, – Эрец-Исраэль должна быть в сердце каждого еврея. Здесь, – он показал на свое сердце. – И это очень важно! Ребе осуждает евреев, которые думают, что могут обрести Эрец-Исраэль, не имея Эрец-Исраэль в сердце своем». Я встретил в Любавичах много знакомых: моего учителя р. Шмуэля-Гронема, который когда-то жил в нашем доме, он был очень флегматичен, принял меня весьма прохладно и не пытался скрыть своего равнодушия, даже когда рассказывал мне о хасидизме. Встретил я и шойхета из Орши, у которого я в свое время изучал трактат «Песахим», он отнесся ко мне очень дружелюбно; встретил я там и знакомых из Гомеля и Кременчуга. Те пять месяцев, что я провел в Любавичах, я много учился, однако в первую очередь постиг смысл высказывания: «Ребе чтит богатых». В бейт-мидраше в первом ряду рядом с ребе стояли его старший брат, р. Залман-Аарон{383}, Монесзон из Петербурга, полноватый человек, с намечающимся животиком, высокий и широкоплечий, с туповатым лицом и неприятным голосом, а рядом с ним – молодой парень, худой, со сверкающими глазами, и в каждом движении – жесткость и надменность: это сын Натана Гурарье, одного из кременчугских братьев Гурарье, известных своим богатством и приверженностью хасидизму; рядом с ними – сын раввина из Полтавы, его отец уже много-много лет был хасидским раввином, а дядя, брат раввина, – выдающийся богач (Безпалов), которому принадлежала значительная часть доходов от продажи угля в Екатеринославе. Рядом с ними сыновья рава Гирша Хена из Чернигова, впервые приехавшие в Любавичи, – Авраам Хен{384} и Мендл Хен{385}, известные как «восходящие звезды» хасидизма. С другой стороны шеренги сидел младший брат ребе Менахем-Мендл{386} и еще несколько его раввинов; хасиды, составлявшие собой «народную массу», не имели, как мне показалось, своего постоянного места, они «стояли, столпившись, и кланялись на расстоянии…» Ребе говорил о хасидизме – и я впервые узнал, что слова раввина о хасидизме подобны словам «живого Бога». Проповедь ребе основывалась на стихе: «Ты очаровала меня, сестра-невеста, очаровала меня каждым из глаз твоих». Посредством этого стиха объяснялся и вопрос о «глазе видящем и сердце жаждущем». В ней содержались и утонченные объяснения соотношения «зрения» и «устремления сердца». Все это было основано на книге «Ликутей Тора» учителя нашего и наставника р. Шнеура-Залмана из Ляд. После выступления ребе многие собрались в гостинице, где жили сыновья раввина из Чернигова, и вновь обратились к речи ребе, пытаясь воспроизвести ее по памяти. Я тоже присоединился к ним и немало им помог в том, чтобы правильно восстановить слова ребе. За это я удостоился особого внимания Мендла Хена, младшего сына раввина из Чернигова, который через несколько лет прославился как один из величайших раввинов Хабада, став правой рукой Любавичского ребе, был раввином в Нежине Черниговской губернии, а затем был убит во время погрома в 1919 году. Особенно мне врезался в память один разговор с ним во время вечерней прогулки после того, как его отец читал и комментировал первую главу «Тании» – это было, насколько я помню, когда он второй раз за ту зиму приехал с отцом в Любавичи. В своем комментарии ребе сказал, что любовь к Всевышнему заключается не только в желании быть благословленным Всевышним, но подобно тому, как человек стремится разнообразить желание своего ребенка, чтобы тот наслаждался его исполнением, так и в любви к Всевышнему, и в этом заключается практика добавления «мирского к священному». Я сказал Мендлу Хену, что, по моему мнению, это верные и глубокие мысли, и они излагаются также в «Месилат йешарим»; и, как мне кажется, в своей основе они изложены уже у р. Йехуды Галеви{387} в книге «Кузари». Однако разве не маскилим отстаивают основу этой идеи, что вся религия, вера и заповеди основаны на желании человека, и отрицают Божественное откровение и то, что Тора была дана свыше? А один из них уже сказал: «Человек – это то, что Всевышний создал по своему образу и подобию» (это я знал из книги Мензиса «История вер и религий» в переводе Яакова Френкеля; в свое время книга эта произвела на меня большое впечатление). Мендл Хен посмотрел на меня грозно и сказал: «По этому поводу уже высказались мудрецы Мишны: „Ибо прямы пути Всевышнего: благочестивые пройдут по ним, а злодеи оступятся“». И вновь посмотрел на меня сурово.