Мир, которого не стало

Книг в деревне почти не было, особенно еврейских книг. В большой комнате, которая служила одновременно столовой, гостиной и спальней, стояла этажерка, накрытая скатертью. Только через два месяца меня осенило, что на полках этой этажерки множество книг: карманный Танах с комментариями Раши, «Мецудат Давид» и «Мецудат Цион»; молитвенник в русском переводе (Лифшица, если мне не изменяет память), два сидура, Слихот{409}, «Пиркей Авот»{410}; огромный фолиант под названием «Все сочинения Пушкина в одном томе», русский исторический роман из времен Петра Великого, томик рассказов русского писателя 70-х Засодимского{411}… А кроме того, «История евреев» Греца в трех частях, в переводе на идиш. За зиму я успел прочитать все эти книги, и не по одному разу. Квартирный хозяин даже поинтересовался, какая книга мне дороже, Танах или Пушкин? Ибо если подсчитать, сколько времени я трачу на каждую из этих книг, то получается, что Пушкина я уважаю примерно раза в два больше, чем Танах. В итоге я убедил его, что «Гешихте» на «мамэ лошн» стоит их обоих вместе взятых. И его так это обрадовало, что он тут же растрезвонил об этом по всей деревне… Однако квартирный хозяин недолюбливал Засодимского, из книги которого я узнавал многое про жизнь трудового класса в России и про народничество в русской литературе 1870-х годов. Спустя два месяца я обнаружил еще один «источник» книг и смог немного утолить свой книжный голод. У арендатора был учитель – маскил и экстерн, который готовился к экзамену на аттестат и очень опасался экзамена по греческому; время от времени он просил у меня разные книги для чтения и для учебы. Иногда он ездил в город и привозил мне оттуда книги. Учебники я покупал себе на последние гроши. Из книг, которые произвели на меня наибольшее впечатление той зимой, я помню работу русского историка Костомарова{412} «Исторические монографии» в нескольких томах и книгу французского историка Сеньобоса «История XIX века»{413}, которая как раз тогда вышла в русском переводе. Изучая русскую литературу той зимой, я прочел русскую критику и хорошо помню, как тяжело мне было читать статьи Белинского, выдающегося русского критика, на статьях которого основывалось изучение литературы во всех российских гимназиях. Меня утомляли крайне затянутые разъяснения очень простых вещей. Я был убежден в том, что растолковывать тексты поэтов и писателей – лишний труд, а ироничные замечания автора о крепостном праве были слабоваты. Той зимой, под влиянием прочитанных трудов авторов-историков, в частности Греца («История евреев» в переводе на идиш) и украинца-антисемита Костомарова, я составил план своего будущего сочинения «Очерки и картины» – в нем должна была быть описана история Израиля во все исторические периоды и отображены важнейшие исторические события. Моя брошюра «На пороге Средневековья», описывающая закат еврейской культуры в Палестине и начало средневековых еврейских гонений, изданная на языке идиш в Берлине в 1922 году, является, по сути, одним из воплощений того самого плана. Я работал над книгой в несколько приемов, написал несколько глав и в 1916 году принес в петроградское отделение Общества по распространению просвещения между евреями подробный план моей книги, а в качестве образца приложил главу «На пороге Средневековья». План был принят комитетом общества, но тут случилась революция, и все проекты рухнули.

Перед Песахом я вернулся в Прилуки. Опасения насчет денег, которые мне должны были заплатить в Рудовке, полностью сбылись. После долгой торговли мне согласились заплатить 58 рублей. Мне удалось на этом настоять, так как я утверждал, что поскольку количество учеников было увеличено на 75 %, то я должен получить по меньшей мере 75 % от всей суммы. Оставшуюся сумму – 20 рублей – мне «пообещали» заплатить как-нибудь потом…

Через несколько дней со мной встретился господин Х.-3. Урицкин{414}: он открыл в городе реформированный хедер{415} и предложил мне работать в его школе. Мне дали вести Танах и иврит в одном из классов. Условия, на которые я согласился, были не лучше, чем в деревне Рудовка, а возможно, даже еще хуже. Но тем не менее обстановка в реформированном хедере была очень приятной: красивый дом, комнаты – хоть и скромные, но достаточно просторные и светлые. Современная мебель, небольшое количество учеников – примерно 25 человек в трех классах. В моей памяти до сих пор живы самые лучшие впечатления от тех учеников; некоторых из них я даже помню по именам. Между нами установились дружеские отношения, и директор поражался тому авторитету, который я завоевал среди учащихся, и тому, сколько времени я уделяю преподавательской работе в хедере. Благодаря хорошему отношению детей у меня сложилась отличная репутация среди родителей и учителей и появилось несколько учеников, которых я учил ивриту. Таким образом мне удалось несколько поправить свое материальное положение.